Джакомо Казанова - Джакомо Джироламо Казанова История моей жизни - Том I

В последний день праздника за час до рассвета я возвращался домой совсем без сил и, спускаясь по лестнице, увидел, что какой-то садившийся в гондолу сенатор обронил письмо, когда вынимал из кармана платок. Я поспешил поднять письмо и возвратить владельцу. С благодарностями он взял его и, спросив, где я живу, непременно пожелал доставить меня к дому. Я сел рядом с ним, а через минуту он попросил меня встряхнуть ему левую руку, которую он будто бы вдруг перестал чувствовать.

Я принялся изо всех сил трясти руку, но он еле слышным голосом пробормотал, что отнимается вся левая сторона и он умирает.

Перепугавшись, я посветил на него фонарем и увидел перекошенный рот и помертвевшее лицо, то есть несомненные признаки апоплексического удара. Велев лодочнику остановиться, я выпрыгнул из гондолы и побежал в ближайшую кофейню, где мне показали дом лекаря.

Я поспешил к нему, и когда после громкого стука в двери мне отворили, почти силой заставил эскулапа следовать за мной в ожидавшую нас гондолу. Он сразу же пустил сенатору кровь. Я тем временем раздирал свою рубашку для компрессов и повязки.

Когда все было сделано, я велел гребцам налечь на весла, и мы тотчас поплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.

Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а последний, явившись, еще раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною.

Я счел себя вправе остаться присматривать за больным и устроился возле его постели.

По прошествии часа явились двое патрициев, друзья страждущего. Оба были в отчаянии. Поскольку лодочники рассказали, что я все знаю, они стали расспрашивать меня, но не захотели выяснить, кто я таков; мне же показалось наилучшим хранить скромное молчание.

Больной оставался недвижим, и только дыхание показывало, что он еще жив. Ему делали примочки, а призванный неизвестно зачем священник, казалось, лишь дожидался его смерти. По моему настоянию никого не принимали, и возле больного оставались только я и оба патриция. В полдень, не отходя от его постели, мы пообедали, сохраняя полнейшее молчание.

Вечером старший из патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, а они проведут ночь на матрасах в комнате больного. «Что касается меня, сударь, то я останусь вот на этом стуле возле постели, ибо, если уйду, больной непременно умрет». Такой ответ, как и следовало ожидать, поразил их, и они с удивлением переглянулись.

Из немногих слов, произнесенных за ужином, я узнал, что сенатором, другом этих господ, был сеньор Брагадино, весьма известный в Венеции как красноречием и талантами государственного мужа, так и любовными приключениями бурной своей молодости.

Теперь он вел жизнь умиротворенного философа среди утех приятельства, которые доставляли ему не отходившие от него в этот час друзья — оба люди честные и любезные, из семейств Дандоло и Барбаро. Сеньор Брагадино был человек ученый, большой шутник, имел приятную наружность и чрезвычайно мягкий характер. Он достиг уже пятидесятилетнего возраста.

Лекарь по имени Терро, взявшийся за лечение, почему-то вообразил, что для спасения надобно растирать грудь ртутью. На следующий день у больного началось сильнейшее головокружение, а лекарь объявил, что через сутки действие снадобья перейдет на другие части тела, которые нуждаются в оживлении посредством циркуляции жидкостей. К полуночи несчастный весь горел, как в предсмертной лихорадке. Приблизившись, я увидел угасающие глаза. Он еле дышал. Я послал разбудить обоих приятелей и заявил им, что если больного сейчас же не освободить от гибельной мази, он умрет. Тут же, не дожидаясь их ответа, я обнажил его грудь и снял повязку, после чего тщательно протер тело теплой водой. Через три минуты дыхание выровнялось, и больной впал в спокойный сон. Мы все трое пришли в полный восторг и отправились спать.

Лекарь явился с самого раннего утра и был очень доволен столь хорошим видом больного. Но когда синьор Дандоло объяснил ему причину такого улучшения, он с превеликим раздражением отвечал, что это смертельно опасно, и пожелал узнать, кто именно позволил отменить его предписание. Тогда сам сеньор Брагадино сказал:

— Человек, избавивший меня от удушливой ртути, понимает в медицине больше вас. — С этими словами он указал на меня.

Изгнанный лекарь разнес историю по всему городу; болезнь все более и более уступала, и когда один из родственников сенатора выразил сомнение, стоило ли лечиться у театрального скрипача, сеньор Брагадино заставил его замолчать, сказав, что один музыкант может знать больше всех лекарей Венеции, а он обязан мне жизнью.

Сенатор и оба его друга внимали мне, как оракулу. Такое отношение придало мне смелости, и я стал рассуждать как знаток физических наук и цитировал авторов, которых никогда не читал.

Синьор Брагадино имел слабость к абстрактным наукам и однажды сказал мне, что для молодого человека я знаю слишком много и, следовательно, во мне должно быть какое-то сверхъестественное начало. Он попросил меня открыть ему истину.

Вот что значит случай и сила обстоятельств! Не желая оскорблять его тщеславия отрицанием, я решился сделать ему ложное и ни с чем не сообразное признание при обоих его друзьях: я заявил, будто с помощью цифр могу получать ответы на любые вопросы. Сеньор Брагадино сказал, что это, без сомнения, та самая «ключица Соломона» (или «ключ» алхимиков), которую невежественные люди называют каббалой.

— Ты обладаешь, — присовокупил он, — истинным сокровищем, и лишь от тебя самого зависит, как можно лучше им воспользоваться.

— Не знаю уж, — отвечал я, — как мне быть с моим даром, ибо ответы цифр иногда столь невнятны, что я почти решился никогда больше не прибегать к нему. Правда, только моя цифровая пирамида дала мне счастье узнать ваше превосходительство. На второй день свадьбы Соранцо я захотел узнать у своего оракула, не случится ли на балу какая-нибудь неприятная для меня встреча. Оракул ответил: «Уходи ровно в десять часов». Я исполнил это и встретил вас.

Слушатели мои словно окаменели. Потом синьор Дандоло попросил меня ответить на вопрос, суть которого известна ему одному.

— Весьма охотно, — сказал я, понимая, что придется платить за тот наглый обман, в который я столь опрометчиво ввязался.

Он написал вопрос, из которого я не понял ни единого слова, но мне не оставалось ничего другого, как придумать ответ, который для меня был нисколько не понятнее вопроса. Синьор Дандоло прочел его один, потом второй раз, все понял и безмерно удивился: «Это божественно! Неповторимо! Это истинный дар небес!» Его восторг не мог не передаться остальным, и они стали спрашивать меня о всевозможных предметах, какие только могли себе вообразить. Все мои ответы казались им величайшим сокровищем.