Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Нет, Шнарренберг, – говорит Зейдлиц, – этого вы не должны делать! Даже если нас не будет… Ведь с вами все-таки остается Под!

– Подбельски? Драгун Подбельски? – спрашивает он с непередаваемой ноткой. – Не могу же я с нижним чином советоваться, как мне отдавать приказы! Нет, – заключает он решительно, – в любом случае дальше одному невозможно!

– Иногда добряку Шнарренбергу действительно ничем не поможешь, – бормочет Зейдлиц, укладываясь спать. – Ни капли гибкости…

Я подсаживаюсь к Поду.

– Завтра я ухожу в офицерский лагерь, Под! – тихо говорю я.

– Добра тебе, мой мальчик! – говорит он сдержанно. – Ты давно заслужил это!

– Под, – продолжаю я, – не поминай лихом! Видишь ли…

– Тебе незачем извиняться! – перебивает он. – Итак, все ясно… Люди не равны, этого никогда и не будет. Я благодаря крепкому здоровью и крепким нервам меньше страдаю от этой жизни, чем, например, ты! И почему ты должен страдать больше…

– Да, Под, все это правильно! И все-таки… Нет, если бы я не чувствовал, что мне скоро конец, что мне нужно как можно быстрее отсюда выбраться, если я еще желаю вернуться домой, я не покинул бы вас.

– Послушай, фенрих! – взрывается он и, чтобы скрыть нежность, придает голосу прежний, грубоватый тон. – Попридержи язык, ладно? Или получишь по башке, понял?

Я не знаю, смеяться мне или плакать.

– Буду часто приходить к тебе, Под! – торопливо обещаю я. – И еще: хочешь мою собаку, Жучку? Я отдам ее тебе…

Он подозрительно откашливается.

– Гм, охотно возьму. Знаешь, у меня была одна, похожая. Однажды я взял ее с собой в отпуск, – продолжает он с заметным воодушевлением, – на фронте мы ее назвали Николаевич. Но для Анны кличка была слишком длинной. Она звала ее просто: Нико…

Мы стоим, с узелками за спиной, готовые к выходу. На Зейдлице прекрасные сапоги Позека.

– Ну, Бланк, – говорю я, – выше голову! И думай иногда о том, что я тебе как-то сказал!

Он опускает взгляд и сглатывает.

– Да, – говорит он, – я постараюсь, фенрих! Но заходите к нам иногда! – просительно добавляет он.

– Часто, как только смогу!

Брюнн даже не шевелится, когда я подхожу к его нарам.

– Брюнн, – сердечно говорю я, – возьмите себя все-таки в руки! Подумайте о своей жене, о родине! Рано или поздно вы вернетесь домой и тогда получите награду за все это! Но ведь вы уже не будете способны к нормальным интимным отношениям, если не перестанете катиться по наклонной. Стисните же зубы…

– Советы давать легче всего, юнкер, – насмешливо говорит он. – Но вы всегда были мне симпатичнее всех из этого сброда. И я знаю, что вы искренне желаете мне добра. И потому я проглочу это. Но приберегите советы на будущее. Я здесь иду на дно, так лучше с музыкой… Вот сейчас вы снова пойдете к благородным господам, – немного помолчав, продолжает он. – Ну, желаю повеселиться! Пришлите мне как-нибудь сюда офицерскую шлюху, когда насытитесь! Ах да, недельки через четыре вы о нас и думать забудете! Боже, какое нам до всего дело… Мы все равно сдохнем – со священником или без…

Я закусил губу. «Как этот человек изменился!» – мелькает у меня в голове. Как его изнурил этот последний год! Я собираюсь еще что-то сказать, когда Под подает мне знак глазами: оставь его, все бесполезно…

Прощание с Артистом короткое и приятное.

– Всего доброго! – бодро говорит он. – И не забывайте фокусы и троекратное «эйн-цвей-дрей»! В жизни никогда не знаешь, как оно обернется!

Оба баварца вытягиваются по-военному, пятки вместе носки врозь, руки по швам.

– Что это с вами? – улыбаюсь я.

– Извините, – начинает Головастик, – часто мы общались с вами без субординации…

– Вот как? Да, но почему же?

– Ах… да потому, что вы совсем другой, чем большинство фенрихов…

– А что же теперь?

– А теперь, – добавляет Баварец, – теперь мы желаем вам, господин фенрих, всего самого наилучшего и просим не забывать нас, двоих баварцев!

Когда мы входим в комнату для младших офицеров, в первый момент не замечаем ничего, кроме двух десятков железных коек и стольких же людей в полевой форме. Артиллерист, сидящий на койке у двери, сразу же встает.

– Вы двое новеньких из лагеря для нижних чинов? – спрашивает он. Это фенрих, которого я заметил еще при нашем вступлении в лагерь, – по нему заметно, что он искренне рад. – Зальтин рассказывал мне о вас. Мое имя Ольферт, фенрих…

Это маленький, грубо скроенный человек с широкими, спокойными движениями. В нем нет ничего юного, от фенриха, – если бы он представился обер-лейтенантом, вполне можно было бы поверить.

Он подводит нас к старшему по комнате, лейтенанту запаса Бергеру, который как раз занимается немецким с долговязым турком. Он сердечно поздравляет нас с прибытием, предлагает положить наши узелки на пол, ведет от койки к койке. Восемнадцать мужчин в серой полевой форме встают и называют свои имена. Восемнадцать лиц, молодых и пожилых, жестких и грубых, провожают нас взглядами горько или равнодушно.

– О, господа, лучше всего вам, видимо, помыться и полностью переодеться! – говорит Бергер. Он подзывает денщика – он здесь один на всех – и приказывает ему принести горячей воды с кухни. – Лейтенанты Виндт и Опиц, не одолжите ли господам ваши тазики?

– Конечно… – отвечает маленький, толстенький пехотинец с пшеничным чубом. По выговору ясно, что он из Берлина.

Поблизости от койки старшего имеется свободный уголок, единственный во всем зале. Здесь денщик наполняет горячей водой два больших таза. Бергер собственноручно приносит нам свое мыло, кто-то дает щетку, кто-то – полотенце.

– У кого есть запасная форма?

Нам приносят кто чем богат: один – носки, другой – брюки, третий – мундир, четвертый – поношенную тужурку.

– Мы прожарим ваши вещи и вынесем на мороз, – объясняет Бергер. – Походите пока в этих вещах. Видите ли, – прибавляет он с улыбкой, – у нас нет вшей…

Мы оба краснеем. «Вот видишь!» – говорит взгляд Зейдлица. Несмотря на это, у нас сваливается камень с сердца. Отец Всемогущий – больше никаких вшей! Наши руки почти трясутся от радости, когда мы стягиваем с себя истлевшее исподнее. Рубашки следует сразу же бросить в огонь, они превратились в лохмотья, коричневые и ветхие. У кальсон ткань на коленях и на заду просвечивает – куда они годятся?

Среди прежних товарищей мы утратили стыд, под этими чужими, любопытными взглядами он просыпается снова.

– Ну, приятель, – бормочет Зейдлиц, – будь что будет…

Боже мой, на что похожи наши тела! От жестких нар они в коричневых пятнах, в красных точках укусов вшей, покрыты серой коркой грязи. Вода в тазах в скором времени превращается в мутную кашицу.