Николай Попель - Танки повернули на запад

Все это я узнал от худого, с мешками под глазами и запекшейся на губах кровью командира батальона.

- Народ жрать хочет. Семечками пробавляемся.

- Где пехота? - спросил я. - Много ее?

- Чуть вперед ушла, - комбат пожал плечами: - Как сказать, много ли. Хозяйство наподобие моего. И пощипано не меньше.

- Командуйте "Подъем". И - вперед.

- Слушаюсь, - устало ответил комбат.

Пехота двигалась по кукурузному полю. Толстые стебли хрустели под сапогами.

А ведь среди солдат большинство вчерашние крестьяне! Такое безразличие порождает только война. Здесь можно укрыться от немецких самолетов - и на том спасибо, остальное сейчас неважно.

В руках у солдат круги подсолнечника, прихваченные еще там, где остановились танкисты. Они лузгают семечки, поглядывают на небо. Некоторые разулись. Ботинки и сапоги переброшены через плечи.

- Куда следуете? - спросил я бойца с нескладной расползающейся скаткой.

- Куда прикажут, - бесхитростно ответил он.

- Командира взвода ко мне.

Подбежал лейтенант. Пистолетная кобура и полевая сумка болтались на животе. Он отодвигал кобуру на бок, отбрасывал сумку за спину. Но они почему-то снова оказывались на животе. Нет, командир взвода не знал маршрут. Ротный ответил что-то насчет помощи какому-то не то полку, не то батальону, попавшему в окружение.

Только командиру батальона была известна задача, и только он сохранил бравый воинский вид.

- Почему не доводите задачу до личного состава? - удивился я.

- Замполит и парторг выбыли по ранению, - моргал белесыми ресницами черный от загара старший лейтенант.- Один все дыры не заткнешь...

Собрали батальон. Я в двух словах объяснил обстановку. И двинулся дальше.

Нас припорошило землей от снаряда, разорвавшегося неподалеку у канавы. Поднимаясь, Серенко застонал:

- Что с вами, Михаил Федорович? - обернулся я.

- Он еще позавчера ранен, - вмешался Леонов. - И контужен...

Командир бригады, сам раненный в бок, лежал тут же, на дне узкой, кое-как отрытой щели.

- Обо мне доложил комкору, а насчет себя ни-ни, - удлиненное с острым подбородком лицо Леонова свела гримаса боли, уголки тонкогубого рта поползли вниз, нос покрылся бисеринками пота. - Он под гимнастеркой перебинтован. И слышит одно слово из десяти.

Серенко между тем неестественно громким голосом отдавал распоряжения начальнику штаба бригады:

- Батальон пехотный вправо выдвинуть! Пусть высоту зубами держат!.. Танкистов, какие без машин остались, туда же, в цепь!

Начальник штаба подполковник Гусаковский, кивая, что-то писал левой рукой. Правая висела на черной косынке.

Но не только о своем ранении не хотел говорить Серенко. Умолчал он, как я узнал позднее, и о куда более страшном несчастье, обрушившемся на него в эти дни.

Хочу передать все, что сохранилось у меня в памяти о Михаиле Федоровиче Серенко.

Мы с ним однолетки, оба крестьянские сыновья. У обоих почти вся жизнь протекала в армии (у Михаила Федоровича был, правда, недолгий период увольнения в запас). Мне близка судьба батрака Серенко, мальчишкой ставшего красноармейцем.

Многие мои сверстники проделали такой же путь - рота, курсы, книги, политработа. Если и выделялся чем-нибудь Серенко, то своей одержимостью. Молчаливой, гордой одержимостью. Никому не говоря, ни у кого не прося помощи, он мог просидеть всю ночь над немецкими глаголами или над схемой танкового мотора. Он принадлежал к числу людей, которые знают гораздо больше, чем обнаруживают перед другими. Но сдержанность их не от высокомерия, а от скромности. Окружающие обычно чувствуют скрытую силу таких людей. Одних она притягивает, других - отталкивает.

Как-то на совещании в политотделе корпуса замполит одной бригады изрек:

- Надо заботиться о своем авторитете. Серенко неприязненно перебил:

- Надо делать свое дело. Тогда и авторитет будет...

Делал свое дело Серенко с той же непоказной одержимостью. Он сам проводил сборы парторгов и агитаторов, на рассвете присутствовал при закладке продуктов в батальонные кухни, сидел в снайперских засадах.

Начальнику политотдела корпуса не полагается возглавлять танковые атаки. И хотя я неоднократно напоминал об этом Серенко, а он вовсе не возражал, каждый раз "тридцатьчетверка" Михаила Федоровича снова и снова оказывалась впереди. В нашей армии ни один политработник категории Серенко не имел столько ранений, сколько он.

Когда в марте корпус Гетмана совершал переход от Курска к Обояни, я увидел, что Серенко идет без шинели.

- Еще не было приказа о переходе на летнюю форму одежды, - остановил я полковника. - Где ваша шинель?

- Да... забыл в машине.

Потом мне случайно стало известно, что он отдал шинель раненному при бомбежке бойцу, которого бил озноб.

Уже после прорыва на Белгород и Богодухов ночью на марше я догнал роту ПТР. В паре с щуплым солдатом противотанковое ружье нес полковник Серенко. Я сделал вид, что не узнал его, а он - что не заметил меня.

Если бы это был кто-то другой, не поручусь, что не заподозрил бы в подлаживании к солдатам, в стремлении любыми средствами снискать популярность (случается иногда такое с нашим братом). Но Серенко при всей своей замкнутости был на удивление прямодушен и непосредствен. Раненый зябнет - на шинель. Солдату не хватает силенок тащить противотанковое ружье - подставляет свое плечо.

Более всего, пожалуй, Михаил Федорович не выносил угодничество, лесть. Уловив заискивающие интонации, настораживался.

- Честному незачем на брюхе ползать, - говаривал он. Серенко имел даже специальное слово, которым клеймил подхалимство, - "стелаж". Убедить его, что слово это имеет совсем иной смысл, не удавалось.

- Стелаж - прежде всего, от глагола "стелиться", - настаивал он.

И поди пойми у Серенко, всерьез он или в шутку -лицо непроницаемо, брови сведены, будто прочерчены углем.

Именно с нелюбовью Серенко к подхалимству молва связывала один случай.

Начальником АХО в корпусе служил некто капитан Изотов, белозубый веснушчатый верзила. Этот офицер с повадками бравого рубаки славился беззастенчивым подобострастием, которое, конечно же, отлично уживалось с хамством по отношению к подчиненным.

Примитивный Изотов не понял, что его подхалимство вызывает неприязнь Серенко. Решил, будто просто не сумел угодить. Но чем больше старался, тем враждебнее смотрел на него начальник политотдела. А тут еще стало известно, что Изотов нагло ведет себя по отношению к девушкам-связисткам.

На парткомиссии, разбиравшей заявление Изотова, выступил Серенко, и капитана не приняли в партию.

Начальник АХО сообразил наконец, что на такого, как Серенко, не угодишь. Озлобился и задумал "собрать материальчик". Стал подсматривать, подслушивать. "Дежурил" в кустах у палатки Серенко.