О Викторе Драгунском. Жизнь, творчество, воспоминания друзей - Алла Васильевна Драгунская
Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень. Ванька крутнул педали — и прощай, папа, прощай, мама! Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свидания! Мы уезжаем кататься по белу свету! Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком. И все теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька все время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь!
— Ззь! Ззь! Ззь!
И пешеходы выпрыгивали из-под нашей машины, как куры, и мы мчались с неслыханной быстротой, и мне было очень весело, и на душе было свободно, и очень хотелось горланить что-нибудь отчаянное. И я горланил букву «а». Вот так: «Ааааааа!» И очень смешно получалось, когда Ванька въехал в один старенький переулок, в котором дорога была вся в булыжниках, как при царе Горохе. Машину стало трясти, и моя оралка на букву «а» стала прерываться, как будто стоило ей вылететь изо рта, как кто-то сразу обрезал ее острыми ножницами и кидал на ветер. Получалось: «А!а!а!а!». Но потом опять мы покатили по асфальту, и все снова пошло как по маслу: «Ааааааа-аааааа!»
И мы еще долго ездили по переулкам и наконец очень устали. Ванька остановился, и я спрыгнул с багажника. Ванька сказал:
— Ну, как?
— Блеск, — сказал я.
— Тебе удобно было?
— Как на диване, — сказал я, — еще удобней. Что за машина! Прямо экстра-класс!
Он засмеялся и пригладил свои растрепанные волосы. Лицо у него было пыльное, грязное, и только глаза синели. И зубы блестели вовсю.
И вот тут-то к нам с Ванькой и подошел этот парень. Он был высокий, и у него был золотой зуб. На нем была рубашка с короткими рукавами, и на руках у него были разные рисунки, портреты и пейзажи. И за ним плелась такая лохматенькая собачушка, сделанная из разных шерстей. Были кусочки шерсти черненькие, были беленькие, попадались рыженькие, и был один зеленый… Хвост у нее завивался крендельком, одна нога поджата… Этот парень сказал:
— Вы откуда, ребята? Мы ответили:
— С Трехпрудного.
Он сказал:
— Вона! Молодцы! Откуда доехали! Это твоя машина?
Ванька сказал:
— Моя. Была отцовская, теперь моя. Я ее сам отремонтировал. А вот он, — Ванька показал на меня, — он мне помогал.
Этот парень сказал:
— Да. Смотри ты! Какие неказистые ребята, а прямо химики-механики.
Я сказал:
— А это ваша собака!
Этот парень кивнул:
— Ага. Моя. Это очень ценная собака. Породистая. Испанский такс.
Ванька сказал:
— Ну что вы! Какая же это такса? Таксы узкие и длинные.
— Не знаешь, так молчи, — сказал этот парень. — Московский там или рязанский такс длинный, потому что он все время под шкафом сидит и растет в длину, а это собака другая, ценная. Она верный друг. Кличка — Жулик.
Он промолчал. Потом вздохнул три раза и сказал:
— Да что толку! Хоть и верный пес, а все-таки собака. Не может мне помочь в моей беде…
И у него на глазах появились слезы! У меня прямо сердце упало: что с ним?
— А какая у вас беда?
Этот парень сразу покачнулся и прислонился к стене.
— Бабушка помирает, — сказал он и стал часто-часто хватать воздух губами и всхлипывать. — Помирает бабуся! У ней двойной аппендицит…
Он посмотрел на нас искоса и добавил:
— Двойной аппендицит и корь тоже на левой ноге…
Тут он заревел и стал вытирать слезы рукавом. У меня заколотилось сердце. А парень прислонился к стене поудобнее и стал выть довольно громко. А его собака, глядя на него, тоже завыла. И они оба так стояли и выли — жутко было слышать. От этого воя Ванька даже побледнел под своей пылью. Он положил свою руку на плечо этому парню и сказал дрожащим голосом:
— Не войте, пожалуйста! Зачем вы так воете?
— Да как же мне не выть, — сказал этот парень и замотал головой, — как же мне не выть, когда у меня нет сил дойти до аптеки? Три дня не ел! Ай-уй-уй-юй! — И он еще хуже завыл. И ценная собака такс тоже. И никого вокруг не было. И я прямо не знал, что делать…
Но Ванька не растерялся нисколько.
— А рецепт у вас есть? — закричал он. — Если есть, давайте его поскорее сюда, я сейчас же слетаю на машине в аптеку и привезу лекарство. Я быстро слетаю!
Я чуть не подскочил от радости. Вот так Ванька, молодец! С таким человеком не пропадешь, он всегда знает, что надо делать. Сейчас мы с ним привезем этому парню лекарство и спасем его бабушку от смерти.
Я крикнул:
— Давайте же рецепт! Нельзя терять ни минуты!
Но этот парень задергался еще хуже и замахал на нас руками, перестал выть и заорал:
— Нельзя! Куда там! Вы что? В уме? Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да еще на велосипеде? Вы что? Да вы знаете, какое там движение? А? Вас там через полсекунды в клочки разорвет… Куда руки, куда ноги, головы отдельно. Ведь грузовики-пятитонки! Краны подъемные мчатся! Вам хорошо, вас задавит, а мне за вас отвечать придется! Не пущу я вас, хоть убейте! Пусть лучше бабушка умрет, бедная моя Февронья Поликарповна!
И он снова завыл своим толстым басом. Ценная собака такс вообще выла без остановки. Я не мог вынести, что этот парень такой благородный и что он согласен рисковать бабушкиной жизнью, только бы с нами ничего не случилось. У меня от всего этого губы стали кривиться в разные стороны. Да и у Ваньки тоже глаза стали какие-то подмоченные, и он шмыгнул носом.
— Что же нам делать?
— А очень просто, — сказал этот парень деловитым голосом. — Давайте ваш велосипед, я на нем съезжу. И сейчас вернусь… Век свободы не видать!
И он провел ладонью поперек горла. Это, наверно, была его страшная клятва. Он протянул руку к машине. Но Ванька держал ее довольно крепко. Этот парень подергал ее, потом бросил и снова зарыдал:
— Ой-ой-ой! Погибает моя бабушка, погибает ни за понюх табаку, погибает ни за рубль за двадцать, ой-уюю! — И он стал рвать со своей головы волосы. Прямо вцепился и рвет двумя руками.
Я уже не смог выдержать такого ужаса. Я заплакал и сказал:
— Дай велосипед, ведь умрет бабушка. Если бы у тебя так? Ванька держится за велосипед и рыдает:
— Лучше уж я сам съезжу…
Тут этот парень посмотрел на Ваньку
