Леонид Фиалковский - Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Завтрак растянулся, люди спали, вставать не хотелось, и могли позволить себе отдых наконец. Кроме нашей роты, вокруг никого не было. Стояла непривычная тишина. Мелкий кустарник и безбрежная заволжская степь…

Приехал командир. Дал команду готовиться к маршу, а сам пошел к кухне завтракать. Заработали двигатели, стали выдвигаться в колонну машины. Вскоре мы выехали к месту новой дислокации в поселок Рыбачий (Новый), где предстоял нам кратковременный отдых и получение пополнения.

Глава четвертая

Захват плацдарма

(10 сентября — 5 октября 1942 г.)

Все позади. Это был сон или прочитана книга?.. Ни то, ни другое. Все это было наяву, через все это прошел…

После завтрака лежал на траве и смотрел в небо: чистое, темно-голубое, глубокое, безбрежное.

Сколько человеческих жизней оборвала война, конца которой пока не видно? Сколько людей не выполнило своего предназначения на Земле и скольким еще предстоит преждевременно уйти из жизни из-за придуманной людьми эпидемии войны для своей же гибели?

В глобальном масштабе трудно представить, что ждет человечество после увиденного даже на таком ограниченном участке военных действий, как сражение на Сталинградском направлении.

Должно быть, погибли уже миллионы людей. В подтверждение сказанного говорят потери личного состава нашей бригады за один только первый месяц боевых действий, составившие большую половину штатного состава.

Мысли и отрешенность мою прервали красноармейцы, подходившие со сбившимися повязками, ссадинами. И я вернулся на землю. Да, надо перевязать всех нуждающихся. Нужно идти в медсанвзвод и дополучить перевязочный материал, медикаменты, повидать коллег, узнать новости. Нужно помыть людей. Узнать, есть ли в поселке баня. Расположились возле какой-то речушки. Основная масса личного состава занималась собой. Приводили себя в порядок. Многие стирали верхнее обмундирование к сушили на траве под солнцем. Нашелся парикмахер и прихорашивал желающих тут же, возле машин. Смельчаки купались — вода была довольно прохладной. Люди просто наслаждались столь необычной тишиной, отсутствием стрельбы, взрывов, гула самолетов, возможностью расслабиться. Велико желание было помыться. Помыться горячей водой с мылом в настоящей бане. Из штаба бригады приехал мотоциклист и вывалил брезентовый мешок с газетами и письмами. Газеты периодически попадали нам, пусть не всегда свежие, но письма получали редко. Большинство личного состава получили на этот раз и не одно письмо. Были письма и для погибших товарищей.

К вечеру роту передислоцировали в новый район, ближе к расположению бригады, в поселок Рыбачий. Расположились на окраине возле речки.

Ночью и под утро прохладно. Дом наш — кузов машины, крыша — голубое небо. Повседневная трехразовая привязанность к полевой кухне. И специфическая работа, исходя из обстановки.

Поселок Рыбачий набит войсками, и где-то тут остальные подразделения бригады. В нашем расположении — старая, запущенная кузница, сараи, несколько навесов, изгороди, где когда-то пребывал скот. Под навесами развертывали ремонтные мастерские.

От начальника обозно-вещевой службы узнал, что бригада сегодня моется в поселковой бане и наше время после обеда. Поспешил в медсанвзвод за перевязочным материалом. Начальника аптеки не застал. Хотелось увидеть Майю, но в медсанвзводе и ее не оказалось. Одолжил у санинструктора Иванова десяток бинтов для бани и собрался к себе. Встретил Ложкину и Панченко. Поздоровались.

— Мы уже знаем, что вы благополучно переправились, и рады вас видеть, — сказала Ложкина.

— Спасибо. И я рад вас видеть в добром здравии. Из медиков наших все живы? — спросил я.

— После гибели бригврача Раппопорта и Люды был еще ранен военфельдшер 2-го танкового батальона. Легкое осколочное ранение в мышцы плеча. Остальные все пока живы. Нет нового бригврача. Гасанчик мотается и злится. Ему достается. Очень нервничает, вспыльчивый.

— Долго здесь будем? — спросил я.

— Как только танки прибудут — сразу опять за Волгу бросят. Может, и со дня на день.

— Хотел получить перевязочный материал и медикаменты, а Шепшелева нет.

— Скоро будет. И Майя скоро будет, — лукаво добавила Ложкина.

— Ее я пока не искал. А где она?

— В роте управления. Командир роты заболел, ее Гомельский пригласил, а возможно, в штаб к Максимову зашла. Найдите ее, а то прозеваете. Украдут.

Я не нашелся, что ответить. Пока раздумывал, она помахала рукой и обратилась к Панченко:

— Зайдете ко мне?

— Спасибо. Мне к себе надо. Мои люди мыться должны. До встречи, — и молчавшая до сих пор Панченко обратилась ко мне: — Проводите меня. Шепшелев только ушел в штаб. Это надолго. Медикаменты получите завтра, перевязку на баню могу вам дать.

— Идемте. Провожу, — и после непродолжительного молчания спросил: — Чего такая грустная? Случилось что?

— Чему радоваться? Кругом кровь и смерть. А нам, женщинам, очень трудно, вдвойне труднее в вашем окружении.

— Что вы! Столько внимания, обожания. Вас так мало.

— Тошнит от этого обожания. Оно до того момента, пока не добьется своего, а потом может и «здрасьте» не сказать.

— Вам это не грозит. Если не ошибаюсь, опекающий вас рыцарь в обиду не даст.

— Опекает и в обиду дает.

— Вот уж не думал.

— В этих условиях нам, женщинам, быть одной очень трудно. Какие бы мы ни были, а от вашего брата отбоя нет. Значит, разумно быть с одним и прикрыться им от всех остальных.

— Вы так и поступили?

— Я так и поступила. Не скрываю. Да и скрывать нельзя. Все должны знать об этом, чтобы не вязались. Но щит, признаюсь, выбрала я неудачный. Ваш Ленечка большой ребенок и нахаленок, обижает меня. Интеллигентности мало и умом не блещет. Не может, вернее, не способен в силу своей воспитанности оценить мое расположение к нему. Идти в другие руки не хочется. Посмотрю, как будет дальше.

— Жаль, что у вас так. Но если жизнь дает даже маленький кусочек радости в этой обстановке — надо быть очень благодарным. А тем более расположение, привязанность, а может быть и любовь, то это сверхсчастье, и не ценить нельзя.

— Какая тут любовь? Хочется надеяться, но это пустое. Жизнь ничего не стоит в этой обстановке. Сколько их было погублено! Вы же знаете. И мы могли ее лишиться. И мне, как каждой женщине, хочется любви, преданности. Особенно важно в этих условиях. И умереть не страшно тогда, а может быть, и очень страшно, ибо жалко терять то хорошее, что есть. Чего я с вами разболталась. Не удивляет моя откровенность?