Дмитрий Струков - Столыпин. На пути к великой России

Конечно, термины «революция» или «отдельные беспорядки» – не равнозначные понятия, но проблема все-таки не в терминах и тем более не в короткой памяти царя[440]. Ранее Столыпин и царь характеризовали события 1905 г. и теми, и другими словами. В 1906 г. в интервью петербургскому корреспонденту Journal премьер говорил то же самое, что и царь в 1909-м. «Этот тяжелый кризис не убьет Россию… – утверждал тогда Столыпин. – Революция? Нет, это уже не революция. Осенью в прошлом году можно было говорить с некоторой правдоподобностью о революции… Теперь употребление громких слов, как анархия, жакерея, революция, мне кажется преувеличенным»[441]. Однако еще недавно, в октябре 1905 г., Столыпин давал совсем иную оценку. «Олинька моя, – пишет он супруге, – кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской»[442]. Не был принципиален в характеристике русской смуты и государь. «Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страной…» – писал он матери в октябре 1905 г.[443]

Так в чем же тогда причина возникшего разногласия? Принижая события вчерашнего дня, царь не хотел, чтобы действия правительства несли в себе невроз революционных лет. Если премьера беспокоила угроза повторения в стране потрясений, то Николай II стремился освободить настоящее от тяжелых воспоминаний прошлого, предоставив мертвым погребать своих мертвецов. Царь был действительно по-своему прав: на страхе перед прошлым будущее не построишь[444].

Мы знаем, как замедлился процесс преобразований после гибели Столыпина в 1911 г. Государь тогда оказался вынужден фактически в одиночку продолжать реформы. Но что произошло бы со страной, останься Столыпин на вершине власти один, без «легкого тормоза»? С какой ускоренной силой закрутилось бы тогда колесо реформ? К каким опасным последствиям мог привести страну такой реформаторский эксперимент? Вполне можно допустить, что евреи получили бы полную гражданскую свободу, помещичье землевладение – обложено прогрессивным налогом, а в государственном аппарате страны началась бы радикальная структурная перестройка. Однако и общество, и само государство были не готовы к подобным переменам: новые формы заполнялись либо старыми кадрами, либо политически незрелым элементом. Такая перестройка страны, не сопровождаемая изменениями в духовной сфере, в нравственном сознании человека неизбежно вызвала бы мощную волну реакции, которая наряду с появлением незрелой государственной силы могла привести к скорому падению реформатора и еще большей деформации проводимого им курса. В качестве примера можно привести кадровую ошибку премьера с назначением на должность киевского губернатора А.П. Веретенникова. По приезде в сентябре 1906 г. в Киев Веретенников сразу же потребовал от чиновников вступить в партию, признающую лишь самодержавие. Осуществляя массовые аресты, не сообразуя их с реальными возможностями пенитенциарных учреждений, новый губернатор вызвал перегрузку местных полицейских отделений. Арестованных были вынуждены спешно освобождать, а полиция от такого режима работы быстро распустилась, потеряв охоту к службе. Но самое главное, непродуманность и непоследовательность действий местных властей вызвала в городе рост революционных настроений. Генерал-губернатор В.А. Сухомлинов в личном докладе Столыпину ходатайствовал об удалении Веретенникова, и тот был переведен на должность костромского губернатора[445].

По словам Сухомлинова, Столыпин при кадровых назначениях испытывал недостаток прогрессивно мыслящих представителей молодого поколения. До Столыпина проблеме преемственности правительственных кадров особого внимания не уделялось, и молодые либералы и земские деятели встали в открытую оппозицию ко всему, что было связано с Министерством внутренних дел[446]. Столыпин пытался сломать эту стену отчуждения, предлагая оппозиции включиться в преобразовательный процесс, однако эти смелые шаги могли привести в центральный аппарат политический элемент, который еще больше расшатал бы государственное управление. Николай предвидел подобную опасность и потому был более осторожен. Он считал недопустимым политику соглашательства с теми, кто так или иначе будет продолжать свою подрывную деятельность против самодержавия. Когда Столыпин стал затягивать переговоры с оппозицией по вопросу снятия депутатской неприкосновенности с фракции социал-демократов, обвиненных в подготовке мятежа, Николай твердо выразил премьеру свою волю: немедленный разрыв. Диалог с оппозицией государь не отвергал, но считал, что общественным деятелям был дан шанс к сотрудничеству с властями, однако они от этого шанса отказались. В то время как Столыпин вел переговоры с либеральными общественными деятелями о вхождении их в правительство и заверял, что стремится «удержать государя от впадения в реакцию», Николай II говорил министру финансов В.Н. Коковцову, что никогда не совершит «скачок в неизвестность». И хотя формирование правительства исключительно из общественных деятелей также не входило в планы Столыпина, все же он шел в переговорном процессе дальше государя[447]. Из-за чего накануне роспуска II Думы ему даже пришлось оправдываться в затягивании переговоров. «Верьте, Государь, – писал он тогда Николаю, – что все министры, несмотря на различные оттенки мнений, проникнуты были твердым убеждением в необходимости роспуска, и колебаний никто не проявлял. Думе дан был срок, она законного требования не выполнила и по слову Вашему перестала существовать»[448].

После созыва третьей Думы Столыпин предложил царю принять депутацию народных заседателей. Царь отверг предложение. «Относительно приема Гос(ударственной) Думы, – писал он премьеру, – я пришел к следующему заключению: теперь принимать ее рано, она себя еще недостаточно проявила в смысле возлагаемых мною на нее надежд для совместной работы с правительством. Следует избегать преждевременных выступлений с моей стороны и прецедентов»[449].

Чрезмерные надежды Столыпина на сближение с думскими лидерами вызывали определенное беспокойство Николая II. Когда через Думу с одобрения правительства был проведен законопроект о морских штатах, возник опасный прецедент вмешательства Думы в военную область, являвшуюся прерогативой короны. Дождавшись выздоровления премьера (П.А. Столыпин вернулся на работу в столицу 20 апреля 1909 г.), государь письмом от 25 апреля объявил ему, что, взвесив все, решил не утверждать проект. Расценив ситуацию как недоверие, Столыпин попросил отставки, на что последовал категорический отказ: «О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-либо отставке. Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся… Предупреждаю, что я категорически отвергаю вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности»[450].