Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний

— Войдите, — деловито пробасил кто-то за дверью, и я вошел.

Маяковский стоял посреди комнаты.

Тут были уже все: художники-конструктивисты со своими эскизами, поэты, актеры и сам Григорий Майстренко, режиссер-синтетик, человек, среди нас наиболее внушительный, главный пайщик нашего артельного предприятия да, пожалуй, и самый верный его энтузиаст, снедаемый желанием поставить на синтетической сцене свою пьесу-буфф в духе Маяковского о революционной Мексике. Одесситы хорошо знали этого длинноногого верзилу. Его несуразная долговязая фигура — летом в актерской блузе с бантом, зимою — в тигровом полупальто, всегда без шапки, с лохматой головой — быстро мелькала по Дерибасовской. Многие одесские дамы знали, что жена Майстренко, немало терпящая от расточительного энтузиазма мужа и его сообщников, тихая женщина, содержит скромный салон мод. В задней комнате салона, случалось, мы пировали… О, толстые, сочные бутерброды со сладким чаем!..

Раскинув ноги, Майстренко сидел рядом со своим лютым врагом, редактором одесской областной газеты, непримиримым противником всяческого футуризма. На этот раз редактор надеялся получить от Маяковского стих для завтрашнего номера газеты. Были и другие. Был и юный Сема Кирсанов, уже обласканный — по заслугам — вождем «Левого фронта искусства».

Кирсанов только что прочитал свои стихотворные вариации на тему актуального в то время романа Келлермана «Туннель».

Все взгляды, все позы, все ожидания собравшихся были обращены к хозяину дома. Каждый имел свою цель и все остерегались друг друга. И только один Маяковский, возвышаясь среди комнаты, всем своим видом выражал полную непринужденность.

По горячности, с какою начал свою речь размашистый Майстренко, я понял, что Гриша сейчас извлечет рукопись мексиканской пьесы. Но в этот момент опять постучались, и вошел небольшой ростом, но головастый человек, несколько сутуловатый, моложаво-румяный, толстогубый, в круглых очках. Это был уже тронутый лучом славы автор «Конармии» и «Одесских рассказов», наш земляк Исаак Эммануилович Бабель. Он весело и застенчиво огляделся. Облик Бабеля, вероятно, его проницательный умный взгляд из-за круглых очков под большим лбом, мягкий, округлый подбородок над белыми воротничками почему-то напоминал мне Грибоедова.

Маяковский встретил его особенно приветливо, сразу спросил:

— Рассказы принес?

Тихий большеголовый человек, умно улыбаясь, передал Маяковскому рукопись, сказал что-то веселое; улыбнулся и Маяковский, бегло просматривая рукопись.

Полистав страницы, Маяковский, явно довольный, ласково посмотрел на Бабеля сверху вниз и, сунув рукопись во внутренний карман пиджака, сказал:

— Знаю, о чем он (то есть Бабель) сейчас думает: не прогадал ли? Прикидывает: «Пожалуй, в «Красной нови» заплатили бы больше».

Бабель опять ответил что-то в тон этой шутке.

— Беру для ЛЕФа, — сказал Маяковский, обращаясь преимущественно к редактору областной газеты, следящему через очки за этой сценой из своего угла. — Смотрите же, — продолжал Маяковский, — Бабеля здесь не обижайте, а то больше не дам стихов.

Ответил шуткою и редактор Макс Осипович Олыневец. Он, всегда, казалось, последовательный противник ЛЕФа, наш несокрушимый враг, с драгоценными стихами Маяковского в кармане и Бабель вскоре ушли. Стали расходиться и другие. Время приближалось к обеду. Скрылись за дверью блуза и бант Майстренко.

Обласканный Сема Кирсанов, на наших глазах два-три года тому назад сменивший мальчиковые штанишки на длинные брюки, бесспорно имел основание не торопиться с уходом, а я твердо решил пересидеть даже Кирсанова: я считал себя не только юголефовцем, но главным образом представителем одесского студенчества, от имени которого и собирался действовать. В просторной комнате остались только мы с Кирсановым. И тогда, добродушно оглядев нас, Маяковский спросил:

— Что будете есть?

Мы замялись, а в дверях уже стоял официант.

Не глядя в карточку, предложенную официантом, Маяковский распорядился:

— Принесите нам мяса.

Он спокойно сел в кресло, отдыхая, играя брелоком, спросил меня:

— Ну, покажите, какие стихи принесли вы, — и назвал меня т по фамилии.

Поразительно!

Все переместилось в моей голове.

Оказалось, Маяковский помнит мои московские стихи, те, что я оставил в редакции ЛЕФа, и даже на память прочитал из них, прислушиваясь к звукам слов, к паузе, к цезуре, к ее закономерности:

Гермоген, Иоанн, Платон —Их ли город? Всегда ль? Везде ль?Нет. Вот — Ленин…

— «Нет!.. Вот — Ленин», — повторил Маяковский и, кажется, согласился со стихотворцем.

При мне были новые стихи, написанные на смерть Ленина, и я показал их.

Читая эти стихи, Маяковский опять приостановился и опять, как будто одобрил:

Лоб, как дом, да и дом велик!Вот он — Ленин — Христос по Блоку,А по-нашему — большевик.

— Это, пожалуй, можно взять, — решил он, еще раз прочитав стих вполголоса. — Покажу товарищам. Поговорим. Вы не возражаете?

Я почувствовал, как заливаюсь краской. Сема Кирсанов живо, пе без довольства за успех товарища-студента поглядывал на меня. Мой листок скользнул туда же, во внутренний карман большого плотного пиджака, где уже лежали рассказы Бабеля и стихи Кирсанова. И тогда, не взирая на присутствие свидетеля, счастливо возбужденный, я решился. Я решился на все. И, переведя дух, по возможности спокойно, даже несколько небрежно, я спросил:

— Владимир Владимирович! Писать ямбом можно?

Маяковский сидел в кресле, нога на ногу, и курил. Линии, складки широкого в плечах, просторного пиджака легли по фигуре так, как уложила их поза спокойно сидящего человека. С той же естественной непринужденностью рисовались складки шерстяного джемпера на поджаром животе ширококостного человека.

Мой вопрос, казалось, не удивил Маяковского. Медленно выдохнув большой клуб дыма, Маяковский еще ниже склонил голову, приглядываясь, как дым, колеблясь, пошел стлаться по поверхности шерсти, по складкам костюма, неодинаковым на человеке, когда он стоит прямо или когда подвижные эти линии подчиняются другой позе.

И, не меняя ни позы, ни тона своего грубоватого баса, дополняя мысль долгим плавно-спокойным жестом, Маяковский сказал:

— Вот это… тоже ямб.

Это было все, что ответил Маяковский: дескать, хорошо то, что естественно и закономерно. Потом он встал во весь рост, в его глазах появилась свойственная им поволока, отчужденность, но, отходя к окну, Владимир Владимирович, как добрый хозяин, все же заключил: