Анри Труайя - Бодлер

Под ним еще была приписка: «Простите, большего я не прошу».

Есть в письме характерная фраза: «Я — эгоист и пользуюсь Вами». Эта формулировка с предельной откровенностью выражает отношение Бодлера к мадам Сабатье. Испытывая к ней влечение, он использовал свои чувства, чтобы воспевать в стихах «президентшу» вечерних застолий на улице Фрошо. Она служила трамплином для его вдохновения. Стихотворное языческое восхваление ее адресовалось, на самом деле, идеальному существу, столь же чувственному в душе, сколь и неземному во плоти. Если он, во всей этой истории, — безвестный поэт, то она — невольная муза, порой просто неловкая.

Впрочем, она владела его мыслями не всецело: не скупясь на дифирамбы, Бодлер заинтересовался еще одной молодой женщиной, актрисой Мари Добрей. Начав примерно в 1846 году с маленьких ролей в театре «Монмартр», она играла затем в театрах «Водевиль», «Порт-Сен-Мартен», «Амбигю», «Исторический театр Дюма», «Гете», причем роли ей поручались все более и более значительные. Блондинка с очень светлой кожей, с зелеными глазами и лукавой улыбкой, она очаровывала партер и зажигала галерку. В 1852 году, по возвращении из Италии, когда ей исполнилось двадцать четыре года, она играла в театре «Одеон» в пьесе Филоксена Буайе и Теодора де Банвиля «Невероятная история Аристофана». По-видимому, именно тогда она стала любовницей Банвиля. А Бодлер познакомился с ней благодаря своим друзьям. И сразу же нашел, что она достойна внимания всех троих. Весной 1854 года Мари Добрен стала играть на сцене театра «Гете». В ту пору увлечение Шарля перешло в наивное обожание. Эту независимую и капризную малышку он наделял душевными качествами мадонны. Но как можно без гроша в кармане ухаживать за избалованной актрисой? Рассчитывая на положительную реакцию матери, узнающей, что сын отвернулся от Жанны и заинтересовался другой женщиной, он писал: «Милая мамочка, я обязан, действительно обязан пригласить сегодня на ужин одного человека. Поскольку кухня здесь[47], из-за нищеты хозяина моей гостиницы, нищеты, о которой я не подозревал, — невыносимая, я должен повести этого человека в хороший ресторан. Конечно, я мог бы написать ему записку, чтобы отменить его приход — прибегнув к грубой лжи, вроде моего отсутствия или болезни, — но мне и самому было бы приятно хорошо поесть где-нибудь в другом месте, так как здесь, действительно, просто жутко готовят. Раньше это заведение поддерживали на должном уровне, а сейчас здесь все отвратительно […] (вот один из примеров беспорядка, царящего в этом доме: представь себе только, что недавно во время ужина тут не оказалось хлеба)».

Ужин, оплаченный г-жой Опик, еще больше сблизил Шарля с Мари. Теперь не проходило и дня, чтобы он не зашел в гримерную актрисы в театре «Гете», чтобы повидать ее. Она играла в пьесе «Камышовый загон» Фредерика Сулье и готовила роль в мелодраме Эмиля Вандербюрша «Арденнский кабан». Эта напряженная работа поддерживала актрису в возбужденном состоянии, что только прибавляло ей прелести. А Бодлер в свою очередь ждал большого события: скорой публикации своих переводов новелл Эдгара По в журнале «Пэи» и статей «О смехе» и «Карикатуристы» в «Ревю де Пари». Он писал матери, что это поможет ему встать на ноги. Но пока он по-прежнему едва сводил концы с концами.

И 14 августа 1854 года он обращается к Каролине с просьбой о помощи: «Женщине можно рассказывать о женщинах. Есть такие деликатные, честные и несчастные люди, которым достаточно чуточку ласки, чтобы они и дальше терпеливо несли свой крест. Сегодня у Мари именины. Женщина, о которой я тебе говорил, проводит ночи у кровати умирающих родителей, отыграв пять актов в глупейших пьесах. Я не так богат, чтобы делать подарки, но послать сегодня вечером несколько цветков было бы достаточным проявлением симпатии». Должно быть, Каролина улыбнулась, вообразив «родителей» актрисы, одновременно заболевших и готовых один подле другого в одночасье испустить дух! Поистине, Шарль был неисправим в своих выдумках запоздалого школяра!

Если успехи Бодлера заставляли себя ждать, то у Мари Добрен все шло, как по маслу. Она играла в театре «Гете» во всех пьесах. И у Шарля возникла мысль предложить в этот театр для постановки свою пьесу «Пьяница». Но осторожный Ипполит Остейн, руководитель театра, рисковать не захотел. Бодлеру, разочарованному, не оставалось ничего иного, как взывать к щедрости матери: «За месяц мне пришлось шесть раз переезжать, жить в непросохших после ремонта комнатах, спать в кроватях, полных блох, письма ко мне (самые важные) теряются, потому что я переезжал из отеля в отель, и поэтому я решил жить и работать в типографии, поскольку дома не было условий […] Работа для „Пэи“ кончается через три дня, и нужно будет начинать что-то другое, а при этом у меня нет жилья, потому что нельзя же назвать жильем мою дыру, где совершенно нет мебели, где мои книги валяются на полу […] И самое смешное, что именно в таких невыносимых условиях, которые меня изнашивают, я должен писать стихи, а это же ведь для меня самое что ни на есть утомительное занятие».

Единственной хорошей новостью в этой лавине забот стало подписание контракта с Мишелем Леви о публикации двух томов новелл Эдгара По. Переводчик рос в глазах читателей, тогда как поэт вроде бы топтался на месте. А тут — словно ему не хватало раздоров с матерью, с Анселем, с кредиторами, с газетами и издателями — он оказался вынужден заниматься еще и карьерой Мари. Характер у актрисы легкостью отнюдь не отличался. Когда ей наступали на ноги, она активно реагировала. Во время сезона 1854/55 года Мари рассорилась с директором «Гете», женатым на женщине, ненавидевшей ее, Мари, и уехала в Италию, в турне, сулившее ей лишь жалкие гроши. Но в дороге импресарио разорился, и она застряла в Ницце. Ей хотелось бы получить хорошую роль в одном из парижских театров. Не смог ли бы Бодлер поговорить с Жорж Санд о роли в одной из ее драм, которую скоро собирались репетировать в театре «Одеон»?

Бодлер же испытывал к Жорж Санд настоящее отвращение. Он писал о ней в книге «Мое обнаженное сердце»: «Она глупа, тяжела, болтлива. В области морали ее идеи не выше и не тоньше взглядов консьержек и продажных девок […] Тот факт, что несколько мужчин втюрились в это отхожее место, доказывает лишь глубину падения мужчин нашего века […] Об этой идиотке я не могу думать без содрогания. Если бы я случайно встретил ее где-нибудь, то не удержался бы и запустил ей в башку чем попало». Но на какие только уступки не пошел бы Шарль, чтобы угодить Мари. Она просила его о помощи. И он не имел права ей отказать. Так что 14 августа 1855 года он послал писательнице письмо, где расшаркивался перед этой «аморальной резонершей»: «Мадам, я обращаюсь к Вам с очень большой просьбой, а Вы даже не знаете, как меня зовут. Если бывают в жизни затруднительные положения, то одно из них — положение неизвестного писателя, вынужденного обращаться с просьбой к писателю знаменитому». Изложив подробнейшим образом положение своей подопечной, уже сыгравшей до этого с успехом в двух других пьесах Жорж Санд, он заканчивал: «Надо ли говорить, мадам, с какой радостью я бы увидел, как мадемуазель Добрен с почетом возвращается в Париж, чтобы сыграть в одной из Ваших пьес и быстро восстановить свое положение в театре после невзгод и неудач прошлого сезона? […] Нужно ли говорить о моем восхищении Вами и о чувстве глубокой признательности, которое я заранее испытываю. С беспокойством ожидаю Вашего ответа».