Ян Гамильтон - Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

В день великого интервью, а именно 16-го числа, Фуджии послал ко мне капитана О. с сообщением, что сражение благополучно произошло у Телиссу. Вторая армия встретила две русские дивизии, занимавшие позицию Дайбоши (Daiboshi) — Иошизан (Ioshisan), и атаковала их на рассвете 15-го. В это же время 3-я дивизия (японская) двинулась вдоль железной дороги от Сукатана и приняла участие в сражении, между тем как в 9 ч. утра бригада 4-й дивизии от Ториако (Torijako) и к полудню кавалерия от Какатона (Kakaton) оказали содействие обходу русских. В результате русские после жестокой борьбы были отброшены к северу. Много скорострельных орудий, знамен и др. попало в руки японцев. Потери японцев достигали 1000 чел., потери русских еще до сих пор неизвестны. Здесь не видно ни малейшего признака торжества. Известие о победе было принято всеми совершенно спокойно и как факт вполне естественный. Я должен заметить, что и мое нравственное настроение начинает совпадать с японским. Я не только чувствую, что японцы не будут кем бы то ни было побеждены в настоящее время, но и настойчиво стараюсь проводить эту мысль перед моим начальством и друзьями в моих рапортах и письмах на родину.

Вчера, 18-го числа, всей армии были розданы подарки от императрицы, состоявшие из табака и сакэ[26]. Я собирался пообедать в лагере журналистов, находившемся в миле от города, и штаб настоял на том, чтобы меня сопровождал туда и обратно говоривший по-английски жандарм. Присутствие представителя закона, следовавшего за мной по пятам конечно, портило все удовольствие уединенной прогулки, но так как было бесполезно протестовать, то мы и отправились вместе. Начало обеда было великолепно. Тут был прелестный суп с плавающими в нем маленькими кусочками пудинга. После него был длинный перерыв, несколько сардин и затем… ровно ничего. Мой хозяин оживленно поддерживал разговор, но я мог заметить в нем признаки некоторого беспокойства, которое и я вполне с ним разделял, а именно: какая участь постигла следующее блюдо, обозначенное в меню сосисками. Под конец он вышел из терпения и громким и несколько суровым голосом стал требовать еще пищи. Ясного ответа на это требование не последовало, но мы услышали шум ссоры и протестов, смешанный с грозными и отрывистыми словами приказаний, и, выглянув из палатки, мы увидели моего жандарма, волочившего за косу нашего повара-китайца. Мальчик, служивший за столом, был уже арестован и препровожден в заточение в соседнюю кумирню. Адский жандарм, оказалось, напился пьян подаренным ему императрицей сакэ и громким голосом объявил, что он арестует всех слуг журналистов. Единственным поводом к этому, как он снизошел уведомить нас, было, что он подозревает плохие дела. Я был в неловком положении, ибо сознавал, что я плохо отплатил за оказанное мне гостеприимство, приведя сюда жандарма, который теперь собирается внести смуту в мирный лагерь. Но все-таки в Японии жандарм скорее еще более жандарм, когда ему море по колено, и поэтому во что бы то ни стало было необходимо воздержаться от какого бы то ни было применения открытой силы. В конце концов, чуть было сам не попав под арест, я убедил моего расходившегося стража освободить его пленников, и наш обед продолжался без приключений. Никогда, надеюсь, я не буду настолько неблагодарным, чтобы забыть его сосиски, цыплят, язык и ананасные консервы.

Приятный вечер проходил в очень интересной беседе, затрагивавшей разнообразные темы, потому что мой хозяин и я были старыми друзьями времен Лэдисмита.

Наконец наступила минута, когда я должен был попытаться увести домой моего жандарма. По счастью, он охотно согласился и, когда мы собирались двинуться в путь, соблаговолил сказать: — «Я начинаю идти». Под конец я доставил его домой, в штаб, где он направил свое имперское радостное настроение в другую сторону, а именно попытался арестовать одного из самых самодовольных и много о себе воображающих переводчиков. Эта сцена показалась всем чрезвычайно забавной, но я с радостью оставил их ссориться и драться во дворе. Действительно, скверное положение для британского генерал-лейтенанта, старающегося отвести домой пьяного жандарма по грязной дороге и в полной темноте, где расставленные повсюду часовые готовы открыть огонь по всему, что покажется им необычайным или странным.

После отъезда Жардайна и Винцента этим утром я надел мой синий мундир и поехал верхом присутствовать на параде 2-й дивизии в честь умерших, так называемых шоконсаи (shokonsai), или на торжество встречи душ, как гласит буквальный перевод этого японского слова.

Вторая дивизия, без одного полка, была построена на равнине против зеленого холма, на котором был воздвигнут алтарь с приношениями солдат их умершим товарищам. Я был в самом благоговейном настроении. Но, когда я увидел большого высушенного лосося с собственным хвостом во рту, отложенного в сторону для тех, кои, согласно моей собственной религии, должны бы были отказаться от подобного приношения, я никоим образом не мог воздержаться от сознания, что я очень голоден. Кроме лосося там была корзина, наполненная пирожками, сладостями, зеленью и живыми курицами. Все это представляло собой очень вещественную пищу. С правой стороны около алтаря стоял принц Куни и генерал Ниши, начальник дивизии, непосредственно за ними, по левую сторону последнего, было отведено место для меня. Напротив нас стояли корреспонденты, среди которых один или два работали своими кодаками. Это казалось неблагоговейным, но было в сущности не больше того, чем мои мысли о лососе.

Первая церемония производилась по ритуалу религии Шинто, и ее начал почтенный священнослужитель, махая жезлом над нашими головами, что, я думаю, соответствовало той части нашего богослужения, когда священник кропит прихожан святой водой в начале службы. Затем складывалось на уже ломившийся от тяжести алтарь все больше и больше приношений, все это сопровождалось перерывами, воздеваниями рук к небу, церемониями, пока на алтаре уже не оказалось более свободного места. Вслед за этим Ниши вышел вперед и певучим голосом, употребляемым японцами в подобных случаях, начал читать похоронную молитву не столько в честь умерших, сколько обращенную непосредственно к умершим, которые, как предполагалось, действительно присутствовали среди нас (и кто знает, были ли они тут или нет?). Он восхвалял их как кротких и покорных, говорил о них как о достойных любви и вечной памяти. Он уверял их в вечной жизни в воспоминаниях соотечественников. Это чувство понятно японскому солдату. Как видно, он не придает никакого значения аплодисментам толпы, банкетам и празднествам, также мало заботится он о каком бы то ни было материальном вознаграждении, но слава после смерти для него очень реальное представление. Будучи иностранцем, который поневоле должен смотреть на все через туманное стекло, я все-таки был поражен этим чувством солдата, которое, заставляя его веровать в возможность принимать участие в жизни после смерти, становится для него при жизни побудительной искрой, и поэтому смерть он считает только благоприятным для себя случаем. В самом деле, для японского солдата умерший лев достоин гораздо большей зависти, чем живущая собака.