Чеслав Милош - Азбука

Поддержанию в себе провозглашаемой веры способствовала ежедневная причастность к сообществу, некое коллективное тепло. Живя за границей, я мог наблюдать за этими нравами со стороны и находил в них совсем не то, что мои сидевшие в горниле коллеги. И все же, когда я порвал с Варшавой и писал «Порабощенный разум», у меня было сильное чувство, что я совершаю нечто неприличное, нарушаю признанные всеми правила игры, более того — попираю святыни и кощунствую. Нацеленные на меня перья моих варшавских коллег не только свидетельствовали о страхе, как в случае Слонимского и Ивашкевича, но у некоторых выражали и совершенно искреннее возмущение.

Клянусь душою и Варшавой,Мне все еще обидно, —

писал Галчинский в «Поэме предателю», а Казимеж Брандыс в рассказе «Прежде чем его забудут» создал образ нравственного урода, ибо только такой человек мог покинуть «прогрессивный лагерь».

Поскольку весь интеллектуальный Париж верил в скорую победу социалистического, как его называли, строя и в мудрость Сталина, голос такой личности, как я, мог принадлежать только человеку, действующему себе во вред, — в здравом уме так не поступают. Увы, меня не защищало даже чувство морального превосходства — святотатцу не нравится быть отщепенцем.

Впоследствии в Беркли я достаточно хорошо познакомился со стадным мышлением левых и его результатом в виде political correctness. Но и в Варшаве 90-х слова о том, что русский коммунизм был не менее преступной системой, чем нацизм, вызывали такой взрыв ярости, что можно было подозревать целые пласты бессознательной привязанности к идолу.

Это не было фамильное имение Кунатов — его купили у родственников в девятнадцатом веке. У моего прадеда, Теофила Куната, было два сына: Бронислав и Зигмунт. Первый стал помещиком в Красногруде, второй изучал агрономию в варшавской Главной школе, уехал на север, в Литву, женился на Юзефе Сыруть и стал моим дедушкой. Его детская фотография постоянно заставляет меня задумываться. Какая квинтэссенция радости жизни и в то же время игривости, юмора и ума! Очень милый мальчик, должно быть, все его любили, и это подтвердилось, когда он вырос.

Неподалеку от Красногруды, в Сейнах, находится могила Бронислава Куната. А Зигмунт лежит в Кейданском повете, в Свентобрости[298]. Когда он ездил в Каунас, столицу независимой Литвы, чтобы решить какие-то дела в тамошних учреждениях, фамилия очень ему помогала — вроде бы такая исконная, ибо слово «кипа» означает по-литовски тело, силу. В действительности она могла свидетельствовать лишь о том, что племена ятвягов говорили на балтийском наречии, чем-то средним между прусским и литовским, ибо, по семейным преданиям, Кунаты происходили из ятвези. Стало быть, их корни там, где больше всего раскопок, свидетельствующих о том, что ятвяги существовали, — на Сувальщине. А как случилось, что в Средние века ятвяги исчезли с лица земли, я, право, не знаю. Они не вышли из состояния индейских племен — не объединились в государство. Правда ли, что для их полного истребления достаточно было одной большой битвы, закончившейся резней? И что плененный малолетний сын вождя получил герб Топор и был воспитан поляком? Это немного отдает идеями историков эпохи романтизма.

На протяжении нескольких столетий между владениями Тевтонского ордена и Литвой простиралась безлюдная пуща. Заселение началось поздно — польское с юга, литовское с севера. Где жили получившие шляхетское звание Кунаты? В Красногруде была библиотека Станислава Куната, экономиста, после восстания 1830–1831 годов эмигрировавшего во Францию, профессора в École de Batignolles[299] — он родился неподалеку от Красногруды, в Михалишках Мариампольского повета.

На католическом кладбище в Сопоте лежат красногрудские барышни, дочери Бронислава, мои тетки, Эля[300] и Нина, а также муж Эли, Владислав Липский, и — символически — их сын Зигмунт, погибший в немецком концлагере. Там же лежит Вероника, дочь Зигмунта, моя мать. Ее сестра Мария похоронена в Ольштыне. Вот и вся сухая информация, которую мы всюду носим с собой, хотя цивилизация все менее благоприятствует памяти о смутных племенных делах.

В Вильно я некоторое время учился на польской филологии — «факультете невест», населенном практически одними девушками. Между прочим, это была бы интересная тема: как влияет на молодежь то обстоятельство, что в школах польскую литературу преподают почти исключительно женщины. Перейдя на юридический, я тем не менее был членом Секции оригинального творчества при Кружке полонистов, где познакомился с руководителем кружка, профессором Кридлем.

Полонистика — странная дисциплина: в течение девятнадцатого века она развилась как способность вести патриотическую пропаганду с помощью прежде всего романтической поэзии. Способность эта заключалась в пережевывании и проглатывании национальных поэтов-пророков, что было объяснимо в стране, еще недавно разделенной, управлявшейся чужими. Уже в самом разделении на народ (свой) и государство (чужое) потенциально заложена некая доктрина. Европа говорящих на разных языках племен до конца восемнадцатого века была довольно космополитической. Перемены начались после повсеместного распространения письменной культуры — до нее в ходу была устная культура, то есть фольклор. Так говорил Эрнест Геллнер[301], писавший о зарождении национализма, и, пожалуй, был прав. Глашатаем этих перемен было первое поколение интеллигенции, студенты-литераторы, и Вильно филоматов[великолепно подтверждает этот тезис.

Патриотическая и националистическая пропаганда — не одно ли это и то же? Не совсем. Но для таких профессоров, как Игнаций Хшановский[302], это одно и то же. Если польская литература трудна для восприятия в странах, развивающихся более гармонично — во всяком случае, без опыта разделов, — то причина заключается в том, что ее центральное понятие — абсолютизированная и почти обожествленная Нация. Этому способствовали мессианисты и их последователи — профессора, поддерживавшие мессианское воодушевление. От этого до политической программы — уже всего один шаг. В сущности, партия Романа Дмовского завоевывала польские умы самым естественным и логичным образом. Дмовский был очень умным человеком, и, пожалуй, отвергнуть его программу трудно. К сожалению, он изучал биологию и, пытаясь вернуть на землю слишком возвышенные идеи мессианистов о Нации, обратился к дарвинизму, хотя вместо борющихся за выживание животных ввел национальные сообщества. Его уму недоставало качества, которое по-английски называется generosity — великодушие. Возможно, именно этот изъян предопределил то, что он был графоманом, то есть писал плохие романы.