Борис Леонов - История советской литературы. Воспоминания современника

Он распечатал конверт и стал читать: «Вы плохой писатель, не соответствуете в своем творчестве методу социалистического реализма. И вообще от вас толку нет — сплошная болтовня».

Константин Георгиевич смотрит на конверт: «Рязань, Солженицину» и горько вздыхает:

— И этот хлопочет о соцреализме… А ведь я за Солженицына заступался…

194

Во время встречи с молодыми литераторами в Дубултах Виктор Борисович Шкловский много говорил о роли книги в жизни писателя.

— Не верьте, — повторял он, — что занятие книжным чтением мешает писателю самовыражаться. Напротив, она, книга, создает прекрасный климат для самовыражения, для обогащения души и разума.

И в качестве примера привел историю из своего личного опыта, когда он осознал важность книги в жизни человека вообще…

Ему понадобились сведения о литературном окружении великого русского живописца Павла Андреевича Федотова, автора таких известных полотен, как «Сватовство майора», «Вдовушка», «Анкор, еще анкор» и других.

Он обращался ко многим известным искусствоведам, ученым мужам, но никто из них не мог удовлетворить просьбу Шкловского.

И тут он вспомнил об одном знакомом библиофиле, страстном любителе книг. Именно он и ответил Виктору Борисовичу на все интересовавшие того вопросы.

— Тогда я ему сказал, что звонил многим в Москве, но никто, кроме вас, не мог мне поведать о друзьях-товарищах Павла Андреевича. Теперь я вижу, что не только вы собирали книги, но и книги собирали вас…

195

Писательница и переводчица Татьяна Львовна Щепкина-Куперник вспоминала, что учась в киевской гимназии, очень любила слушать, как люди нецензурно выражают свои мысли и чувства.

Об этом узнал ее знакомый корнет, ухаживавший за юной гимназисткой. Однажды, гуляя, он сказал:

— Танечка! Вы знаете, есть на пристани один грузчик. Он так великолепно изъясняется бранными словами, что невозможно его не заслушаться. У него это выходит поэтически вдохновенно. Не хотите ли послушать?

Татьяна Львовна охотно согласилась.

И вот они спустились к пристани на Днепре.

Корнет отыскал среди обедающих рабочих «поэта», попросил его подойти к барышне и протянув ему целковый, сказал:

— Слушай, голубчик. Вот барышня желает удостовериться, как прекрасно ты умеешь выражаться. Покажи-ка, пожалуйста, на что ты способен.

Мужик почесал затылок. Повертел в руке целковый. Вновь почесал затылок. И, возвращая деньги корнету, сказал:

— Извините, барин. За деньги ругаться не могу…

196

Однажды на званом обеде у императрицы Марии Федоровны в Павловске Крылов Иван Андреевич оказался рядом с Василием Андреевичем Жуковским.

Крылов, любивший по обыкновению своему сытно поесть, не отказывался ни от одного блюда.

— Да откажись хоть раз, Иван Андреевич, — шепнул ему Жуковский.

— Зачем это?

— Дай императрице возможность попотчевать тебя.

— А ну как не попотчует! — ответил Крылов и с еще большим усердием взялся за еду…

Нередко после посещения таких обедов окружающие обращались к Ивану Андреевичу со словами зависти, что он побывал у знатных особ, попробовал всевозможных разносолов, которые готовили царские повара.

На это Иван Андреевич откликался довольно солидной тирадой:

— Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался Я ведь тоже так думал: закормят во дворце. Первый раз поехал и не стал дома ужинать. А вышло что? Убранство, сервировка — это действительно красота. Сели за стол. Суп подают. А на донышке зелень какая-то, морковка и все на мели стоит, потому как супу-то самого только лужица. Ей Богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю — нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? Не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. А потом дошли до рыбы. Рыба хорошая — форель. За рыбой пошли французские финтифлюшки. Как бы горошек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки — всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уже далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают? Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет — только ножки и крылушки на маленькие кусочки обхромленные лежат, а самая-то птица под ними припрятана, и неразрезанная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно-грустно, что чуть слеза не прошибла… А тут вижу — царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает… И что же? Второй раз мне индейку принесли. Низкий поклон я царице отвесил — ведь жалованная. Хочу брать, а птица так нерезанная и лежит. Нет, брат, шалишь — меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучал. А все кругом смотрят — завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

А сладкое? Стыдно сказать… Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел! Плохо царей наших кормят — надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, — смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

Возвращаюсь домой голодный-преголодный. Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено… Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, ждет меня дома всегда ужин. Приедешь со званого обеда, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал…

197

С Григорием Ивановичем Коноваловым мы встречались почти всегда, когда он приезжал из Саратова в Москву.

Так было и на сей раз. Он позвонил мне и сказал, что остановился в гостинице «Москва» в своем номере, куда приглашает меня.

Через час я был в гостинице.

Постучался в нужный номер.

Открылась дверь. В дверях Григорий Иванович. В трикотажном синем костюме, в клетчатых тапочках.

Улыбается:

— В избу-то проходи… Кофейку похлебаем.

— Все играешься, Григорий Иванович?

— Потому и живу…

И вот мы за столом.

Беседуем.

И неожиданно он говорит:

— А я ведь уже больше не секретарь.