Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

Перед окончанием обедни Каменский вышел из церкви, но к многолетию опять вернулся и, подойдя ко мне, сказал:

– Господин Жиркевич, позвольте хозяину дома познакомиться с вами и представиться супруге вашей (я был только капитан). Потом, обратясь к моей жене после представления, продолжал:

– Вам, вероятно, не будет неприятно, сударыня, познакомиться с моей матушкой. – И, не дождавшись ответа, подбежал к старухе, схватил ее за руку, не говоря ей ни слова, потащил к нам. Я и жена, всем происходившим сильно сконфуженные, поспешили навстречу почтенной старушке, начали ей рекомендоваться и просить извинения, что не имели еще счастья быть у нее. Но она была так добра, или, лучше сказать так привыкла к причудам сынка своего, что не обратила внимания на неприличный поступок графа; чрезвычайно ласково и приветливо обошлась с женой и пригласила идти в покои к сыну. На этот случай как будто нарочно в церкви из посторонних хотя кое-кто и были, но завтракать к нему никто де пошел, и мы у графа нашли накрытый завтрак по крайней мере человек на 70. На другой день жена и я отправились к фельдмаршальше, и она нам возвратила визит на следующий день, а граф Каменский со своим визитом приехал ко мне в пятом часу утра, полагая, что его не примут; но как на беду единственный мой слуга куда-то отлучился, и я в халате, за бумагами имел честь принимать полного генерала.[318]

Он был во всей форме, в мундире и при шляпе. Извиняясь, что так рано меня обеспокоил, он все-таки просидел более получаса и в разговоре предложил мне билеты в свой театр.[319] Не зная его привычек и чудачеств, я принял оные, сказав, что, будучи любителем театральных зрелищ, я почту долгом абонироваться; но он мне возразил на это, что абонемента у него в театре нет, но что он почтет обязанностью каждый раз присылать ко мне два билета и, если желаю, подле его матери. С этого дня более трех лет, которые прожил в Орле, на каждый спектакль присылался ко мне пакет с надписью моей фамилии и запечатанный большой графской печатью; в пакет влагались особенным манером сложенная афиша, так что, не развертывая ее, можно было удобно читать действующих лиц и два билета в кресла. Скоро я узнал, что все это проделывал собственноручно граф. Лакей его являлся ко мне в 5 часов утра и ждал моего пробуждения иногда до 9 часов, отзываясь, что ему приказано пакет отдать «в собственные мои руки».

Я сказал уже выше, что актеры были крепостные люди, но некоторые из них куплены графом за дорогую цену; так, например, за актеров мужа и жену Кравченковых[320] с 6-летней дочерью, которая танцевала в особенности хорошо танцы «качучу и тампет», уступлена была г. Офросимову[321] деревня в 250 душ. Музыкантов у него было два хора: инструментальный и роговой, каждый человек по 40, и все они были одеты в форменную военную одежду. В частные дома своих музыкантов никогда не отпускал, говоря, «что они там балуются и собьются с такту». Вся его громадная дворня жила на военном положении, т. е. на пайках и на общественном столе. Собирались на обед и расходились по барабану с валторной, и за столом никто не смел сидя есть, а непременно стоя, по замечанию графа, «что так будет есть досыта, а не до бесчувствия». В начале моего знакомства вся прислуга и музыканты были одеты довольно прилично, чисто, но за последние года это были какие-то нищие, в лохмотьях и босиком. Пьесы в театре беспрестанно менялись и с каждой новой пьесой являлись новые костюмы и великолепнейшие декорации; так, например, в «Калифе Багдадском»[322] шелку, бархату, вышитого золотом, ковров, страусовых перьев и турецких шалей было более чем на 30 тыс. рублей, но со всем тем вся проделка эта походила на какую-то полоумную затею, а не настоящий театр.

В театре для графа была устроена особая ложа, и к ней примыкала галерея, где обыкновенно сидели так называемые пансионерки, т. е. дворовые девочки, готовившиеся в актрисы и в танцовщицы. Для них обязательно было посещение театра, ибо граф требовал, чтобы на другой день каждая из них продекламировала какой-нибудь монолог из представленной пьесы или протанцевала бы вчерашний «па». В ложе перед графом на столе лежала книга, куда он собственноручно вписывал замеченные им на сцене ошибки или упущения, а сзади его на стене висело несколько плеток, и после всякого акта он ходил за кулисы и там делал свои расчеты с виновным, вопли которого иногда доходили до слуха зрителя. Он требовал от актеров, чтобы роль была заучена слово в слово, говорили бы без суфлера, и беда бывала тому, кто запнется; но собственно об игре актера мало хлопотал. Иногда сходил в кресла, которые для него были в первом ряду. Во втором ряду, тотчас же за ним, сидела его мать и с нею две его дочери, а позади матери, в третьем ряду, Курилова с огромным портретом на груди, так что когда графиня в антрактах поворачивалась к публике, первое, что ей должно было бросаться в глаза, – это портрет с госпожой Куриловой, но старушка-графиня никогда не показывала виду, что замечает это. В антрактах публике в креслах разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, но чаще всего вареный превкусный мед. Публики собиралось всегда довольно, но не из высшего круга, которая только приезжала компанией, для издевок над актерами Каменского и над ним самим, что он, впрочем, замечал, и раз, когда приехал в театр корпусной командир барон Корф,[323] начальник дивизии Уваров и др. генералы с некоторыми дамами, как графиня Зотова, г-жа Теплова, Хрущева и др., Каменский заметил их насмешки, велел потушить все лампы, кроме одной, начадил маслом всю залу, приостановил представление и более, как я слышал, ни разу этим лицам не посылал билетов.

Занятия Каменского заключались в следующем: утром в 5 часов он делал визиты до 7 часов, потом прямо отправлялся в свою театральную контору и начинал из рук своих раздавать и рассылать билеты, записывая каждую выдачу собственными руками в книгу, а равно вписывая полученные за билеты деньги. При этом всегда спрашивал, от кого послан, и если личность, которая прислала за билетом, ему не нравилась, то он ни за какие деньги не давал его. Кто же был у него в фаворе и к кому он благоволил, как, например, ко мне, билеты высылались даром и заготовлялись накануне с вечера. В 9 часов он закрывал контору до 4 часов и отправлялся за кулисы и там до 2 часов ежедневно присутствовал при репетициях. В 2 часа шел гулять пешком по городу, постоянно по одному и тому же направлению до известного места, не делая ни шагу более, ни шагу менее, и возвращался домой обедать. За обедом у него бывало мало приглашенных, но всегда казался доволен, если кто к нему приезжал без зова; перемен блюд за столом было нескончаемо и приготовлено очень удовлетворительно, вин стояло во множестве, и, кроме того, за каждой переменой блюда дворецкий ко всякому гостю подходил с бутылкой вина и предлагал оного. Прислуги при столе толпилась целая орда, больше ссорившаяся и ругавшаяся громко между собой, чем служившая. Сервировано было чрезвычайно грязно: скатерти потертые, порванные и все залитые, в пятнах; салфетки – то же самое, а другим даже и не клали; стаканы и рюмки разных фасонов: одни граненые, другие гладкие, а некоторые даже с отбитыми краями; ножи и вилки тупые и нечищеные, – по всему было видно, что в доме не имелось настоящего хозяйского глаза. За обедом он занимал гостей более всего рассказами о своем театре и о талантах своих артистов, не любя, чтобы касались до чего-либо другого, в особенности не любил, когда напоминали ему его боевую жизнь и его достославного брата графа Николая Михайловича Каменского, к которому, как мне казалось по некоторым его отзывам, он питал зависть. Мать его никогда не присутствовала на его обедах.