Анатолий Левандовский - Кавалер Сен-Жюст

В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.

— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…

Подумав, он передал пачку Филиппу.

— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.

— Но ведь за ними можно послать.

— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.

Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.

— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.

— А что случилось?

— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…

Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…

…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен-Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…

…Теперь, слушая рассказ Тюилье, он убедился, что предчувствия его не обманули: пропагандисты натворили дел. Правда, миссию свою они выполнили: проведя чистку Народного общества и устранив умеренных, добились, чтобы французский язык стал официальным языком заседаний.

Но политический максимализм «Пропаганды» был очевиден. Недаром Бодо в восторге от ее деятельности выпустил прокламацию, утверждая, будто «народный дух получает теперь ежедневно то, что ведет к цели и свету: поучения с одной стороны, гильотину — с другой».

На улице стало совсем темно: освещение во фримере не баловало жителей Страсбурга. Но вот наконец и площадь Нью-Блё. Здесь, в особняке эмигранта Лесажа, ныне квартировали Дьеш и его штаб. У входных дверей горел одинокий фонарь. По мрачному коридору Сен-Жюст и Тюилье прошли в полутемный зал, украшенный слепками с античных статуй, оставшимися от прежнего владельца. Около этих статуй, под венецианскими зеркалами, прямо на грязном полу сидели и лежали какие-то оборванные люди, а среди них прохаживались жандармы.

— Вот, полюбуйся, — сказал Тюилье, — это арестованные нынешним днем — те, кто не поместился в набитые до отказа тюрьмы.

Внимание Сен-Жюста привлек мальчик, прислонившийся к стене и, видимо, стоя дремавший. Когда комиссар и его спутник подошли ближе, мальчик удивленно раскрыл глаза.

— А это что такое? — гневно спросил Сен-Жюст, обращаясь к Тюилье.

Тот лишь пожал плечами. Сен-Жюст взял мальчика за плечи и вывел на освещенное место.

— Кто ты? Как твое имя?

— Меня зовут Шарль, гражданин комиссар.

— Откуда ты знаешь, что я комиссар?

— Это видно по тому, как вы держитесь, гражданин.

«Он наблюдателен», — подумал Сен-Жюст, продолжая внимательно рассматривать мальчика.

— А сколько тебе лет, Шарль?

— Скоро исполнится двенадцать, гражданин комиссар.

— Боже мой! Они скоро начнут арестовывать грудных детей! А ну-ка, Пьер, разыщи Дьеша и приведи сюда немедленно.

Ребенок смотрел прямо в глаза Сен-Жюсту.

— Кто же задержал тебя? — спросил тот.

— Люди в длинных халатах, гражданин.

— А по какой причине? Твои родители — эмигранты?

— Нет, гражданин, мои родители честные патриоты. Отец — председатель трибунала, а дядя — командующий батальоном.

Подбежал Дьеш. Лицо его было помято после сна.

— С приездом, гражданин комиссар, — пробормотал он.

— За что арестован этот ребенок? — резко спросил Сен-Жюст.

— Он арестован не по моему приказу… Это все «Пропаганда»…

— Которой ты покровительствуешь?

— Уже нет, гражданин комиссар… Они арестовали его, поскольку он жил рядом с подозрительными. Он приехал из Франш-Конте…

— А ты, генерал, приехал из Руерга, не так ли? Значит, тебя тоже нужно арестовать? — И, не обращая больше внимания на трепещущего коменданта, Сен-Жюст снова обратился к мальчику: — Ты свободен, Шарль. Возвращайся в свою гостиницу, и поскорей.

Когда мальчик был уже у двери, Сен-Жюст вдруг окликнул его:

— А для чего ты прибыл сюда и чем здесь занимаешься?

— Я изучаю греческий язык, — с готовностью ответил Шарль.

— Да кто же в этом захолустье может преподавать греческий?

— Евлогий Шнейдер, гражданин комиссар.

— Снова Шнейдер, — пробурчал себе под пос Сен-Жюст, а затем сказал громко: — Да разве этот капуцин знает греческий?

— Он один из лучших переводчиков Анакреона, гражданин.

— Шнейдер — анакреонист? Поразительно!.. Ну иди же, изучай Анакреона, но если я узнаю, что ты позаимствовал у своего учителя и нечто другое, тебе несдобровать!..

Мальчик, конечно, не понял смысла последних слов. Довольный, он ушел. Он благополучно пережил эпоху террора, а впоследствии стал известным писателем Шарлем Нодье. И на всю жизнь сохранил память о том, кого враги назовут «архангелом смерти».

На следующий день вернулся генеральный администратор по снабжению Гато. Он сумел добиться поставок, вполне удовлетворявших нужды армии. Соседние департаменты регулярно давали необходимое количество зерна, фуража, мяса.

— Сегодня, — сообщал Гато, — реквизиции обеспечивают двадцать быков в неделю, что составляет сотню в месяц, — такого еще не бывало ни в Рейнской, ни в Мозельской армиях. Но…

— Без «но» мы никак не можем, — проворчал Сен-Жюст.

— Но многое осложняет группа Шнейдера, именующая себя ныне «Революционной армией департаментов Рейна и Мозеля»…

— В этом названии их ахиллесова пята, — тихо заметил Сен-Жюст, — поскольку закон четырнадцатого фримера ликвидирует революционные армии вне Парижа. Но продолжай, и, пожалуйста, подробнее.