Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
– Это? Это владычица моя, моя жена.
Пристав клал пирог с капустой к нам на тарелки и часто наливал рюмки с березовкой.
– Отличная настойка, – говорил он, – Коршунов почку собирал. Да-с, владычица моя, подлинно красавица. Я ведь кавалерист-сумец. У меня есть сын. И вот позвал я к сыну репетитора, а он у меня ее и украл, – пристав указал на портрет. – Вот и разбил семью. Слышал, что где-то он теперь философию права читает. – Он помолчал: – Хорошенькое право для молодого человека отнять женщину вдвое старше и разбить жизнь. Что вы скажете, господин Чехонте? – наливая рюмку с березовой, спросил пристав, обратись к Антону Павловичу.
– А на гитаре он не играл?
– Нет, не играл.
– Ну, вот и я не знаю, – ответил Чехов, – отчего это они так легко отнимаются.
На большой дороге
Мы шли большим Лосиноостровским лесом до Больших Мытищ, где на Яузе ловили на удочку рыбу. А уху варили в Мытищах. С краю села – дом тетеньки Прасковьи. Сын ее Игнашка был мой приятель, и там жила моя охотничья собака – сука Дианка.
Антон Павлович был в то время студентом и большим любителем рыбной ловли на удочку.
Ловили на червяка. Антон Павлович любил ловить пескарей, которые шли подряд. Но иногда попадались и окуни, язи и голавли.
К вечеру хотели идти в Москву пешком, но Игнашка советовал не ходить, так как на большой дороге объявились разбойники: по дороге грабят богомольцев, идущих к Сергию Троице, грабят и даже убивают, потому теперь конные жандармы ездят.
– Как бы вас не забрали. Тады наканителишься в волостном правлении, пока отпустят.
Некоторые из нас – Поярков, брат Николай и Мельников – советовали лучше ехать по железной дороге.
– Замечательно! – засмеялся Антон Павлович. – Пойдемте пешком, может быть, попадем в разбойники – это будет недурно.
Некоторые отправились на станцию, а мы – Антон Павлович, я, Ордынский, Мельников и Несслер – пошли пешком в Москву.
Прошли Малые Мытищи. Сумерело. Последние лучи солнца освещали верхушки леса. На дороге ни души. Только на повороте, у леса, видим мостик, а на мостике сидят какие-то люди. В форме. Как солдаты.
Несслер, человек веселый, высокого роста, шедший впереди, запел:
Я не гость пришел.
Не гоститеся.
Пришел милый друг.
Оженитеся…
Когда подошел к мосту, один солдат встал с краю и сказал:
– Стой. Ты, запевала, кто будешь?
Мы тоже остановились.
– Я? Живописец, – ответил Несслер. – Мы все художники.
– А по какому делу? – спросил уже полицейский.
– Ни по какому делу, – ответили мы. – Первого мая ходили гулять к приятелю Игнашке Елычеву, чай пили, уху ели, рыбу ловили.
– А оружие у вас какое есть?
– Никакого оружия нет.
– А ножи финские?
– Никаких ножей тоже нет.
Полицейский подошел к каждому из нас, прощупал карманы. Ничего не нашел. Посмотрел на нас пристально и сказал:
– Пошаливают здесь, вот что. Позавчера у этого самого моста – вот это самое место в кустах – женщину зарезали. Документы при вас есть какие?
– Есть, – ответили я и Антон Павлович.
– Так вот. В Мытищах пожалуйте к приставу удостоверить личность. Вот вас туды солдаты проводят. Не моя воля, сказать вам правду, но служба велит.
С краю села, у заставы, в каменном одноэтажном доме, за столом при тусклой лампе сидел грузный старик, весь седой, и ел яичницу. На столе стояла водка. В стороне сидел человек и дремал.
Когда нас привели, старик скучно посмотрел и сказал солдату:
– Это чего еще привели?
И вопросительно посмотрел на нас.
– Ну-с, – сказал он, – чего вам надо?
– Нам ничего не надо. А вот задержали, – ответили мы.
– Так, – сказал пристав. – Студенты будете или как?
– Да, мы учимся живописи, а вот он студент, – показали мы на Антона Павловича.
– Садитесь.
Мы сели на лавку.
– Гвоздев, запиши фамилии. Ишь, черт его дергает. Не по уму усердие. Убийцы… Вот поверите ли, – обратился пристав к нам, – третью ночь не сплю. Все убийцев ко мне пригоняют. Прямо берут каждого с большой дороги. А убийца нешто так и пойдет прямо на заставу, по дороге-то. А он сейчас надо мной – старший. Тут какой-то сумасшедший озорничает, ножом работает. Шесть человек на дороге загубил. Позвольте документы.
Мы показали документы. У меня – свидетельство на право писать красками с натуры и просьба оказывать мне содействие. У Ордынского и Несслера тоже.
– Ну вот, и впрямь художники будете, – обрадовался пристав, – я ведь тоже баловался немножко этим самым. Вот что я скажу: побудьте здесь, Гвоздев подбодрит самоварчик, яичница хорошая. А я вам скажу – больше всего я люблю картины глядеть. И сам занимался – пописывал прежде красками ландшафты. Уроки брал у Белоусова. Знаете ли такого?
– Нет, не знаем.
– Хороший человек, лес хорошо пишет, а воду не может. Я ведь Алексея Кондратьевича Саврасова знаю. Это вот человек…
– Да ведь это наш профессор! – обрадовались мы.
– Да что вы! Очень приятно! Э-эх, крутая жизнь у него. Мало людей, которые это самое художество понимают. Одинок живописец, и, это самое, на утеху зовет, – показал старик на бутылку водки. – Ах, если б это дело хлеб бы давало, я бы на этакой службе не состоял!..
Пристав встал, позвал писаря Гвоздева и, вынимая из кошелька деньги, что-то с ним шушукался. Писарь вернулся с какой-то женщиной. На стол поставили тарелки, селедки, тарань, хлеб, баранки, яйца. Появился самовар.
– Эх, и рад я до чего вам! Поговорим про картины. Мало у нас кто может даль написать. Пожалуйста, выпьем за Алексея Кондратьевича, человек правильный, художник настоящий. А я вам вот что скажу: рассветет и поедете на станцию лучше, я и подводу дам. Кто знает, на большой дороге пошаливают, убивают – кому надо богомольцев губить? Не иначе – это сумасшедший человек. Неровен час.
Мамонтов
Москва. Новый Газетный переулок. Театр в доме Лианозова, тот, который потом назывался «Художественный театр». По окончании мною Школы, на двадцать первом году, Савва Иванович Мамонтов предложил мне работать в театре, взял меня с собой, и в первый раз я был за кулисами.
Шла опера «Фауст». Я никогда ранее не видал артистов вблизи, а тут, за кулисами, где поставил меня Мамонтов, прямо передо мною на сцене, одетый в голубой плащ, в шляпе с пером, стоял красавец Антонио Андраде. Надо мной рабочие держат фонарь с голубым «лунным» светом, и,
