Эммануэль Каррер - Лимонов

Надежды рухнули, он получил еще один удар, все снова кажется ему совершенно безнадежным. Но именно в этот момент все и начинается по-настоящему.

В Париже кто-то рассказал о его книге Жан-Жаку Поверу, о котором Эдуард еще не знает, что он, как и Ферлингетти, издатель, легендарный и скандальный. Он печатал сюрреалистов, маркиза де Сада, «Историю “О”» и был многократно предан анафеме за покушение на общественную нравственность и достоинство главы государства, но всякий раз возрождался из пепла, как птица Феникс. Прочтя несколько переведенных фрагментов книги, он увлекается и решает публиковать. Правда, есть определенные трудности, потому что его издательский дом – снова банкрот, и ему приходится прибегать к услугам чужого, но это, в сущности, пустяки. Главное то, что книга «Это я – Эдичка» выходит из печати осенью 1980-го под оглушительным названием, придуманным Повером: «Русский поэт предпочитает больших негров».

Часть четвертая

Париж, 1980-1989

1

Когда Лимонов приехал в Париж, я туда только что вернулся после двух лет, проведенных в Индонезии. Надо сказать, что до этого путешествия моя жизнь протекала спокойно и была небогата приключениями. Сначала я был весьма послушным ребенком, а потом чересчур начитанным подростком. Моя сестра Натали, которой задали написать сочинение на тему: «Расскажите о вашей семье», нарисовала с меня следующий портрет: «Мой брат очень серьезный, он никогда не делает глупостей и целыми днями читает взрослые книги». В шестнадцать лет у меня были друзья, любившие, как и я, классическую музыку. Мы часами могли обсуждать какой-нибудь квинтет Моцарта или оперу Вагнера в различных исполнениях, подражая популярной передаче France Musique «Слово музыкальным критикам», чьи участники восхищали нас своей эрудицией, язвительностью и откровенным удовольствием, с которым они вышелушивали из мира варваров, поклоняющихся бинарным ритмам, небольшой анклав ироничной и брюзгливой цивилизации. Те, кто помнит словесные потасовки Жака Буржуа с Антуаном Голеа, меня поймут. Я учился в лицее Жансон-де-Сайи, а потом в Институте политологии, и все эти годы презирал рок-музыку, не танцевал, напивался, чтобы обрести уверенность в себе, и мечтал о писательской карьере. Для начала я стал восходящей звездой кинокритики, публикуя в журнале Positif большие статьи о фантастике в кино и о Тарковском, а на фильмы, которые мне не нравились, писал коротенькие реплики, такие злые, что стыдно до сих пор. Мои симпатии в политике склонялись в сторону правых. Если бы меня спросили почему, я бы, наверное, ответил, что из снобизма, из нежелания быть на стороне большинства, из отвращения поддаваться стадному чувству. И сильно удивился бы, если бы мне объяснили, что я, поклонник творчества Марселя Эме и ненавистник всего, что тогда еще не успели назвать «политкорректностью», стану тиражировать взгляды моей семьи с легкостью, которая могла бы служить прекрасной иллюстрацией к теории социального поля Пьера Бурдье.

Мне неприятно судить так строго сначала подростка, а потом очень молодого человека, каким я был. Хочется быть более снисходительным, примириться и полюбить, но у меня не получается. Мне кажется, что я боялся – жизни, других людей, себя самого, и единственной возможностью не позволить этому ужасу полностью меня парализовать было принять позу человека ироничного и искушенного, встречать проявления энтузиазма и ангажированности циничной ухмылкой субъекта, который все видел и везде бывал, не выходя за порог своего дома.

В конце концов, я все же куда-то поехал, при этом мне очень повезло: я путешествовал не один. Мюриель, с которой мы познакомились в Политоложке, была очень красивой девочкой, сложенной, как модель из Playboy, и одетой так, что ее достоинства были видны всем. На улице Сен-Гийом она смотрелась инородным телом, поскольку студенты-политологи обоих полов ходили в шерстяных пальто, под которыми у девочек были платки от Hermиs классических расцветок, а у мальчиков рубашки с галстуком и позолоченной булавкой. Что до меня, то скажу в собственную защиту, что я носил старые ботинки Clarks и потертую кожаную куртку, был студентом нерадивым, насмешником и пофигистом, сохранившим лицейские привычки, и потому выглядел довольно странно на фоне своих однокашников, каждый из которых уже в мыслях видел себя хозяином Елисейского дворца. Я сочинял научно-фантастические рассказы, писал критические статьи о кино, что давало возможность водить девочек на закрытые просмотры, и полагаю, что именно мое знакомство с богемно-артистической средой, а также владевший мною дух противоречия и помогли мне, несмотря на робость, привлечь внимание самой сексуальной, хотя и наименее благовоспитанной девицы с нашего потока.

Мои друзья, любители классической музыки, как и студенты Политоложки, находили Мюриель слегка вульгарной. Она громко говорила, раскатисто хохотала, после каждого слова повторяла «я в шоке» и «вау» и курила джойнты, свернутые на маленькой металлической машинке, которую она подарила мне, и я храню ее до сих пор: на ее дне Мюриэль написала маркером два слова: Don’t forget[27]. Когда я ее открываю, то всегда с благодарностью вспоминаю о своей подруге и гадаю, как повернулась бы моя жизнь, если бы мы оставались вместе немного дольше. Мюриэль была настоящей хиппи и из меня сделала бы нечто подобное. Выйдя из отрочества, проведенного за чтением книг, написанных в период между двумя войнами авторами консервативных убеждений, я мечтал поехать на вагнеровский оперный фестиваль, а вместо этого вдруг оказался на уединенном хуторе в Дром[28], где курил травку, слушал экзотическую музыку и швырял на восточные ковры с бахромой три монеты, гадая по Книге перемен. Но, главным образом, я предавался любви с простодушной и смешливой девушкой, которая бродила целыми днями голышом, доставляя мне наслаждение любоваться и обладать телом почти сверхъестественной красоты. Было мне тогда всего двадцать и, если принять во внимание, кем я был и откуда вышел, это бесспорно лучшее, что могло со мной случиться.

В ту пору военная служба была обязательной, и у молодых буржуа, вроде меня, кто не хотел прозябать ни в казарме, ни в школе резервистов, было два выхода: либо откосить под любым благовидным предлогом, либо согласиться на альтернативную службу в какой-нибудь развивающейся стране. Будучи студентом Политоложки, я выбрал второе. Меня направили преподавателем во французский культурный центр в Сурабайя, крупный портовый город в Восточной Яве, послуживший Конраду декорацией для романа «Победа», а экзотическим звучанием своего имени вдохновивший Брехта и Курта Вайля на написание песни Surabaya Johnny. В построенном голландцами прекрасном здании культурного центра во время оккупации размещалось бюро японского гестапо: нечто подобное было у нас в Париже, на улице Лористон. Должно быть, там происходили ужасные вещи, и поговаривали, что в доме водились привидения. Два раза в год его посещал колдун, нанять сторожей было крайне сложно, но если не обращать на это внимания, то остается признать, что сад был совершенно великолепен. Я преподавал французский язык дамам из высшего китайского общества: их дети уже выросли, дамы немного скучали, учить язык, как и играть в бридж, считалось у них хорошим тоном. Мы с ними переводили статьи из Vogue, посвященные Катрин Денев и Иву Сен-Лорану. Я думаю, они хорошо ко мне относились. Вскоре ко мне приехала Мюриэль. Мы совершали долгие поездки на мотоцикле – бурление жизни и непривычные запахи Азии нас завораживали. Именно там, возбужденный экспериментами с галюциногенными грибами, я начал писать свой первый роман. В те времена существовал как бы особый литературный жанр: прошедший альтернативную службу писал книгу. Каждый сезон появлялось три-четыре романа: молодой человек из богатого парижского квартала, мечтающий о литературной карьере, проводил пару лет в Бразилии, Малайзии или Заире, вдали от родных и друзей, и, почувствовав себя искателем приключений, брался описать пережитое, придав ему более или менее – в моем случае, более – романическую форму.