Аза Тахо-Годи - Лосев

Аспирант ГИМНа, Лео М., окончивший Московскую консерваторию (в 1936–1947 годах заведовал кафедрой теории музыки), слушал Лосева в 1928/29 учебном году. Общее впечатление «у многих студентов», что Лосев «под видом марксистского толкования преподносил идеалистико-мистическое освещение» (стилистика допроса сохраняется). Одним студентам он казался «идеалистом и мистиком», а другим – «материалистом», так как «изложение его лекций носило сильно запутанный слог». Недовольные студенты стали посещать лекции Любови Исааковны Аксельрод в ГАХНе. «Преподает он совсем не то, что говорит». М. здесь ссылается на члена ВКП(б) Г., который сразу после первой же лекции признал в Лосеве «идеалиста и мистика». К тому же в «Вечерней Москве» Деборин напечатал заметку, где обозвал Лосева идеалистом. Значит, авторитет партийцев Г. и тов. Деборина был непоколебим. Как, интересно, отнесся в дальнейшем М. к тому, что Г. арестовали, а Деборин получил (от самого Сталина) официальный статус «меньшевиствующего идеалиста»?

Еще один свидетель – В. А. Ц., доцент консерватории по теории музыки. Знал Лосева с 1926 года как преподавателя, но лично знаком не был. Однако, «по слухам», «из разговоров студентов», «было очевидно, что философия профессоpa явно антимарксистская». Ц. приводит некий факт, который мог быть истолкован во вред Лосеву, хотя что могло быть хуже водворения на Лубянку. Оказывается, на докладе в ГАХНе, где указывалось на связь буржуазной музыки с фашизмом, Лосев сказал: «Идеи это одно, а факты другое. То, что по идее может называться социализмом, – на практике может оказаться совсем иным». Ц. признает, что сам Лосев «направление своей работы не скрывал», за что его исключили из ГАХНа и консерватории. В данном случае, заметим мы, лосевские немарксистские идеи и факты его независимого поведения совпали. Будущие профессора Ц. и М. – основоположники «метода комплексного анализа музыкального произведения», как гласит «Музыкальная энциклопедия» (т. 6, 1982, с. 146). Свидетелями по Делу Лосева они проявили тоже завидное единомыслие.

Как все это печально и вместе с тем как понятно. Ведь эти свидетели в общем-то были правы: Лосев – идеалист (но диалектик), антимарксист (но историко-социальный контекст обязателен), религиозный человек (но не мистик! Мистик – это о. П. Флоренский) и, страшно сказать, даже тайный монах (но они этого, к счастью, не знали). Лосев и сам признавался в этих своих «грехах» (читайте его предисловие к «Истории эстетических учений»[172]) и видел одну направляющую мировую силу «саморазвивающегося телесного духа». Так за что же мы будем судить свидетелей?

Может быть, только за то, что свои признания они делали, когда Лосев уже сидел во внутренней тюрьме на Лубянке и каждый брошенный в него камень был на руку следователям и отягощал обвинения? Ну тогда Бог им судья.

Полным диссонансом звучит с этими показаниями свидетельство профессора Б. А. Фохта (1875–1946), преподавателя немецкого языка в Институте красной профессуры. Этот человек из обрусевшей немецкой семьи, который окончил философский факультет в Германии, сам беспартийный, спокойно и объективно рассказал о своих отношениях с арестованным Лосевым.

Б. А. Фохт не испугался, не скрывал от следователя своих встреч с Лосевым на философских собраниях, прямо признал, что Лосев «в настоящие годы стал наиболее ярким представителем диалектической логики», изучая труды Платона, Плотина, Прокла и Гегеля. Профессор Фохт деликатно сказал, что «затрудняется перевести на политический язык» произведения Лосева и что сочинения Лосева (даже рукописные), касающиеся вопроса «социально-политического характера», ему не известны. Так же, как он не знает и политических взглядов арестованного. «Считаю его просто лояльным человеком», – заключил Б. А. Фохт, а религиозность Лосева «не вытекает из его философских взглядов». Книги же арестованного, «независимо от взглядов автора, приобретают большую ценность», основаны на текстах «не переведенных произведений древнегреческих философов».

Профессор Фохт был порядочным человеком, человеком чести и таким оставался в любых обстоятельствах до конца своей жизни.

Вот всего несколько примеров, а, наверное, допрашивали многих. Во всяком случае, в Деле Лосева есть большая группа привлекавшихся более серьезно, но не ставших однодельцами А. Ф., хотя иные из них были арестованы в дальнейшем и попали в соучастники других дел, сфабрикованных Лубянкой (например, историк-византинист Бенешевич[173]).

Следствие длилось, как видим, долго. Положение самого Лосева, Валентины Михайловны и о. Митрофана усугублялось серьезностью дела об «Истинно-православной церкви», которую нагнетали в ОГПУ. Как же, целая организация с десятками интеллигентов, духовных и светских лиц.[174]

Помощник начальника IV Информационного отдела ОГПУ Шиваров постановил 30 июня 1930 года; а помощник начальника ИНФО ОГПУ Герасимова утвердила постановление 1 июля 1930 года. Там говорилось, что, поскольку трое подследственных связаны с широким кругом лиц вне Москвы, необходимо осуществить «разработку и опрос» этих лиц, выявить «их роль в имяславском движении», а значит, надо ходатайствовать перед ЦИК СССР о продлении срока дознания по делу № 100256 до 30 июля 1930 года (л. 133). «Разработка» и «опрос» означали новые аресты и углубление лично-лосевского дела. Во всяком случае, тут же 30 июля Шиваров и Герасимова соорудили второе постановление, где фигурировали не только «Диалектика мифа» с ее поповщиной и мракобесием, но и установленная дальнейшим следствием роль Лосева как «теоретика и философа наиболее активного к. р. церковного движения – имяславства и активная роль его помощников В. М. Лосевой-Соколовой и иеромонаха М. Т. Тихонова» (л. 134). Оба начальника пришли к выводу, что результаты следствия «перерастают компетенцию ИНФО и ПК ОГПУ», а значит, обвиняемых по делу № 100256 надо передать для дальнейшего следствия специальному отделу ОГПУ. Что и сделали.

Что касается «опроса» новых лиц, то можно указать среди нескольких десятков арестованных на один, может быть, не очень характерный, но любопытный пример – арест уже в 1931-м П. С. Попова, сотоварища А. Ф. Лосева по университету. В его квартире сначала устроили только обыск, после которого Попов скрылся. В справке зампреду ОГПУ Г. Ягоде Запорожец, зам. начальника специального политического отдела ОГПУ, 16 сентября 1931 года пишет, что жена Попова, А. И. Толстая, «делала попытки поместить его в частную психиатрическую лечебницу, на основании его заболевания якобы манией преследования».[175]

Попов на допросах отрицал связь с арестованными, «по донесению агентов», в камере «держался твердо, надеясь на заступников». Таковые действительно помогли, и Попов был выделен из дела № 100256, освобожден из-под стражи. Сроком на три года ему запретили жить в Москве и Московской области. Он отправился в Ясную Поляну, а дело сдали в архив.