Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер

Б. Т. Все правильно. Вот когда шли съемки, мы жили в Одессе в гостинице «Аркадия», и ему председатели местных колхозов привозили яблоки и помидоры не килограммами и ящиками, а машинами. Они принимали его не за недоступную знаменитость, а за своего старого товарища, с которым давно не виделись и вот, наконец, встретились. Он звонил нам в номер: «Боба, захватите с собой какие-нибудь кошелки и приходите ко мне: мне тут яблоки привезли». Или: «помидоры привезли». Действительно, при всех своих званиях – куда уж выше Героя! – он оставался очень доступным человеком, никогда не болел «звездной болезнью». Со всеми коллегами всегда был на равных. У него такого, что вот «вы, мол, ребята, сами по себе, а я вот один такой», никогда не было. А успех у публики у него был ошеломляющий. Сам тому свидетель. Вот он выходил с гармошкой, пел «Три танкиста», и все вскакивали с мест и орали от восторга как оглашенные.

Л. Г. Для нас Крючков тоже не был идолом, перед которым бы мы преклонялись: «Ах, Крючков! Ах, великий!» Мы чувствовали сами себя не хуже – максимализм молодости! Да вот Боря – он пришел с картиной, которая получила «Серебряного Льва» в Венеции. В Крючкове нас занимало обаяние его личности. Он был прост и бесподобно колоритен. Его рассказы и байки давно стали расхожими анекдотами и растиражированы.

Мы тогда с Борей только поженились, нам хотелось погулять, уединиться, а Николай Афанасьевич звонил и приглашал: «Боба, приходите ко мне – будем леску распутывать». Ему было тоскливо одному. И мы шли к нему, разматывали эту леску, а он начинал рассказывать. О чем он рассказывал, меня никогда не интересовало – он завораживал словами, их расстановкой, неожиданными метафорами, построением фраз, и мы попадали под какой-то гипноз. Я начинала засыпать, Боря уже кемарил, а к Николаю Афанасьевичу сон не шел. И тогда я говорила: «Николай Афанасьевич, нам пора спать – в семь часов съемка». «Ну ладно, ладно, идите уж…»

Б. Т. Да, говорил он всегда вкусно. В нем было столько силы, мощи, что он не мог обойтись без крепких слов и сильных выражений. У него на все были оригинальные суждения. Иногда его просто провоцировали вопросами, и никогда нельзя было предсказать его ответы.

Автор. После того как в 1980 году Николаю Афанасьевичу присвоили звание Героя Социалистического Труда, он никогда не появлялся в общественных местах без Звезды на лацкане пиджака. Его коллеги-кинематографисты свидетельствуют, что даже на студию просто так он приходил всегда со Звездой на груди.

Б. Т. Это действительно так. Но здесь не было даже доли кичливости. Просто он относился к званию Героя с большим уважением.

Автор. Сергей Бондарчук вспоминал, как однажды Крючков подошел к нему и спросил: «Сергей, ты почему Звезду Героя не носишь?» Бондарчук не нашелся, что ответить, и только пожал плечами. «Народ должен знать своих героев», – с лукавой улыбкой сказал Николай Афанасьевич и, как показалось Бондарчуку, с гордостью, весомо поддержал ладонью свою Золотую Звезду.

Б. Т. Да, Николай Афанасьевич очень гордился званием Героя. Чтобы не перевешивать Звезду, он заказал несколько дубликатов, и они у него висели на каждом пиджаке. А настоящую Звезду он хранил дома. К этому его принудил еще и неприятный случай. Как-то он сидел в ресторане и оставил на минуту без присмотра свой пиджак на стуле, и с него сняли орден Ленина, а орден Трудового Красного Знамени кто-то, видно, помешал снять. «Ленинешник сперли, а трудовешник не успели спереть», – объяснял он потом друзьям.

Автор. А после съемок на Черном море вы продолжали поддерживать дружбу с Николаем Афанасьевичем?

Л. Г. Да, до самой кончины. Дело в том, что мы долгие-долгие годы жили в Доме творчества работников искусств на Икше. Там тогда были Крючков, Фрадкин, Таривердиев, Санаев, Смоктуновский…

Б. Т.…который часто привозил на своей «Волге» какую-нибудь жуткую железяку в багажнике. Он вынимал ее, а я спрашивал: «Что это?» – «Боречка, – отвечал Иннокентий Михайлович, – я же Плюшкин! Ехал и вижу – на дороге лежит вот эта штуковина. Я остановился и взял ее. Не знаю, для чего я ее взял…» И мы долго стояли, размышляя, к чему бы ее приспособить.

Л. Г В последние годы Лидия Николаевна Николая Афанасьевича привозила на Икшу ранней весной и сидела с ним по рекомендации врачей до поздней осени. Мы были постоянными гостями у них, шутили, смеялись, но это был уже не тот смех, который звучал в 70-м году: наверное, возраст уже накладывал отпечаток грусти. Николаю Афанасьевичу трудно было говорить – у него болели связки. Надо в пояс поклониться Лидии Николаевне, которая окружила его заботой и продлила ему, в сущности, жизнь.

Б. Т. Лидия Николаевна спасла его, когда у него оторвался тромб. Как говорил сам дядя Коля: «Лежал вверх ногами два месяца». Так вот, Лидия Николаевна отпаивала его всякими соками, какими-то настоями, травками и не знаю чем еще.

Он тогда бы еще ушел из жизни, а она его вызволила.

Л. Г. Она, дочка и внучка ухаживали за ним как за ребенком. Готовили ему отдельно, постоянно консультировались с врачами. Уход был изумительный.

Автор. И ведь он до конца своей жизни не изменил своему увлечению – рыбалке.

Б. Т. Не изменил. Видите ли, я считаю, что каждый художник в принципе одиночка, и никуда от этого не денешься. Вот его любовь к рыбалке. Он мог часами сидеть с удочкой, даже если не клевало. Ему не важна была эта рыба, да он ее и не ел сам – отдавал кому-нибудь или жарил и угощал всех. Он был настолько общественный человек, что его знали все, и он, думаю, от этого уставал. И эта рыбалка была для него способом уединения: остаться с самим собой, поразмышлять. Поэтому это был и отдых, и способ отстранения от публики. Многие актеры любят такой отдых на природе, который связан с одиночеством, с отстранением. И вместе с тем он не переставал интересоваться общественной и театральной жизнью.

В одну из последних встреч он был огорчен, что творится с Театром-студией киноактера, в котором начали что-то делить, приватизировать…

Ему уже трудно было ходить, и он больше сидел на кровати. И все чаще возвращался памятью к прошлому. И его можно было понять – он человек из того времени. Друзья его остались там, и в последние годы у него не было близких друзей, а приобретать новых было поздно, да он, наверное, и не хотел видеть рядом с собой новые лица. Его интересно было слушать из-за прошлых историй, которые с ним происходили: «Вот, помню, пошли мы с Васькой…» Ага, значит, с Василием Сталиным. То есть старые истории остались с ним навсегда, и будто после этого ничего памятного, заслуживающего внимания уже не происходило.