Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов
В лучшем зарубежном кино в первую очередь поражала даже не форма, а тематическая широта. Крупные европейские режиссёры брались за неожиданные экзотические темы, и та же «Дневная красавица», сделанная Бунюэлем без указующих перстов и морализаторства, производила просто оглушающее впечатление. Оказывается, можно и об этом снимать кино!
Продолжал расширять мои горизонты и Михаил Ильич. Кроме разговоров на политические темы, мудрых поучительных историй, он позволял себе отвлекаться на коллег по режиссёрскому цеху, с которыми начинал в 30-е, которых прекрасно знал по закулисной жизни. Я этих людей считал не иначе как столпами отечественного кинематографа, и поэтому каждая неформальная деталь если и не обогащала духовно, то определённо меняла представления о мире творческой элиты. В рассказах возникали фигуры Юткевича, Райзмана, Пырьева, Александрова, и Михаил Ильич, надо сказать, их не жалел – давал едкие характеристики, припоминал какие-нибудь неприглядные эпизоды.
При огромном уважении к Эйзенштейну он мог, например, совершенно неожиданно обогатить мои представления о кинематографе такой немаловажной деталью, как сведения о размере детородного органа Сергея Михайловича. Не знаю уж, откуда такая информация появилась у Ромма, может, классики в бане вместе оказывались, но Михаил Ильич, иллюстрируя параметры, свёл для наглядности большой палец с указательным и, потрясывая конечной фалангой, произнёс: «У него был во-от такой х. чик». И, видимо, чтоб окончательно добить меня сенсационными сведениями, сообщал, что создатель «Броненосца “Потёмкина”» предпочитал очень пышных дам, однако и этим Ромм не ограничился. Далее следовал намёк на совсем уж экзотические сексуальные пристрастия Эйзенштейна, преследуемые в те годы по закону, а в нынешние времена ставшие обыденностью.
Самые разные звучные фамилии мелькали в его рассказах, и я начинал ощущать причастность к великим страницам истории нашего кино. Иногда, раззадориваясь, он мог позволить себе грубо отозваться о коллегах, например, я неожиданно столкнулся с его неприязнью к Сергею Бондарчуку. Странно, подумал я, Бондарчук ведь у Ромма снимался, а раз так, они должны быть друзьями? Именно таким образом я представлял характер взаимоотношений в кинематографическом сообществе: раз вместе работали, значит, обязательно должны дружить.
Бондарчук сделал стремительную карьеру, стал народным артистом СССР в 32 года. Успех «Войны и мира» оказался грандиозным, а Михаил Ильич был знатоком и преданным почитателем Толстого. Им с Сергеем Герасимовым, как рассказывал Ромм, предлагали совместно экранизировать «Войну и мир», но оба мастера отказались: были уже немолоды, боялись, что не хватит сил. Вполне вероятно, Михаил Ильич пожалел о своём решении. Возможно, ему просто не нравился фильм. Нельзя исключать и обычной зависти, ведь «Война и мир» создавалась с невиданным размахом, на это кино, как на атомный проект, работала вся страна, задействовали, казалось, всю мощь Советской армии, разрешили съёмки в «Эрмитаже», использовали музейные ценности в качестве реквизита, создавали уникальную мебель и костюмы, а чего стоят масштабные батальные сцены Аустерлица и Бородина, пожар Москвы, в общем, страна не жалела ни сил, ни средств, и, если бы такая картина снималось на Западе, когда всё надо оплачивать живыми деньгами, кино стало бы недосягаемым рекордсменом по затратам.
Весь этот ажиотаж вокруг «Войны и мира» вызывал у коллег сложную гамму чувств от легкого раздражения до острого неприятия, дескать, смотри, как прёт этот парень. Позже как-то я спросил у Сергея Фёдоровича, помогло ли ему, что так рано, в 32 года, он стал «народным», и получил ответ: «Наоборот! Это вызвало такую злобу вокруг!»
Несмотря на сложности с созданием учебных работ, не будучи уверенным, что смогу что-то снять, я всё-таки искал материал для кино: много читал, гонялся по киоскам за «толстыми» журналами, главным из которых был «Новый мир», где появлялась не только самая передовая по тем временам литература, но и публицистика – проблемные статьи, которыми я интересовался в не меньшей степени.
Читал и другие журналы, например «Октябрь», который имел репутацию консервативного, «сталинистского» и где при этом, к удивлению многих, печатался и даже был членом редколлегии Владимир Максимов – символическая фигура для либеральной интеллигенции. В «Октябре» тоже появлялись интересные вещи, хотя, скажем, роман «Чего же ты хочешь?» главного редактора Всеволода Кочетова произвёл удручающее впечатление. Автор клеймил «пятую колонну», и, хотя в своих оценках, как сейчас уже стало понятно, оказался недалёк от истины, даже, можно сказать, прозорлив, написано это было довольно топорно и вызвало немало ёрничества на интеллигентских кухнях, особенно когда появились в самиздате ставшие знаменитыми пародии Зиновия Паперного и Сергея Смирнова (отца режиссёра Андрея Смирнова).
Речь в романе шла о вырождающейся столичной богеме, о художниках, оторвавшихся от народа. Именно в этой среде агенты ЦРУ проводят секретную операцию по разложению советского общества. Можно не сомневаться, что американские спецслужбы с советской интеллигенцией работали усердно, но история, рассказанная Кочетовым, выглядела ходульно и нарочито.
Кочетов был антагонистом Твардовского, вёл с ним полемику, являлся знаковой фигурой общественной жизни, но в богемных кругах над ним потешались, воспринимали его вздорным реакционером, и он, надо сказать, давал для этого достаточно поводов – в том числе своей догматической серьёзностью. Вообще, советское охранительство было очень уязвимо с творческой точки зрения, малоубедительно по форме, а вот представители «либеральной мысли», наоборот, блистали талантом, остроумием и именно этими качествами привлекали. Нужно признать: талант был на стороне тех, кто не благоволил к советской власти. Уже в 60-е годы это стало очевидно. Иссяк творческий задор 20–30-х годов, идейные коммунисты начали проигрывать оппонентам.
Но если читать роман «Чего же ты хочешь?» сегодня, трудно не согласиться с его пафосом, пускай и выраженным не слишком изобретательно. Описание того, каким образом Запад ведёт борьбу против СССР, автор вкладывает в уста цэрэушника, который обращается с длинным монологом к другому отрицательному герою романа – немцу, бывшему эсэсовцу:
«…Возможность атомных и водородных ударов по коммунизму, с которыми носятся генералы, с каждым годом становится всё проблематичней. На свой удар мы получим такой же, а может быть, и более мощный удар… А покончить с коммунизмом мы обязаны. Мы обязаны его уничтожить. Иначе уничтожит нас он. Вы, немцы, чего только не делали, чтобы победить Россию. И массовое истребление людей, и тактика выжженной земли, и беспощадный террор, и танки „тигр“, и орудия „фердинанд“. И все же не русские, а вы были разбиты. А почему? Да потому, что предварительно не расшатали советскую систему. Вы не придали этому никакого значения. Вы ударились о монолит, о прочные каменные стены. Может быть, вы надеялись на стихийное восстание кулаков, как русские называли своих богатых крестьян? Но кулаков коммунисты успели раскулачить, и вам достались одни обломки – на должности сельских старост, полицаев и иных подсобных сил. Вы надеялись на старую интеллигенцию? Она уже не имела никакого влияния. Она растворилась в новой рабоче-крестьянской интеллигенции, да и сама давно переменила свои взгляды, поскольку коммунисты создали ей все условия для жизни и работы. Вы надеялись на политических противников большевизма – троцкистов, меньшевиков и прочих? Большевики своевременно их разгромили, рассеяли. Да, собственно, что я рассуждаю за вас! Вы ни о чём этом и не думали. Ваши секретные документы свидетельствуют об одном: уничтожай и уничтожай. Довольно тупая, топорная программа. Одного уничтожишь, а десять оставшихся-то, видя это, будут ещё отчаяннее сопротивляться. Уничтожите миллион, десять миллионов станут драться против вас с утроенным ожесточением. Неверный метод. Лучшие умы Запада работают сегодня над проблемами предварительного демонтирования коммунизма и в первую очередь современного советского общества.
Работа идёт со всех направлений и по всем направлениям. Они, коммунисты, были всегда необычайно сильны идеологически, брали над нами верх незыблемостью своих убеждений, чувством правоты буквально во всём. Их сплочению способствовало сознание того, что они находятся в капиталистическом окружении. Это их мобилизовывало, держало в напряжении, в готовности ко всему. Тут уж ни к чему не прицепишься, никак не подберёшься. Сейчас кое-что обнадёживает. Мы исключительно умело использовали развенчание Сталина. Но это
