Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой

Состояние моего сердца я еще не понимаю, оно окаменело, я не должна его слушать, чтоб сохранить силу и бодрость для ухода за ним.

Заболел Лев Николаевич с 27 на 28 июня в ночь. Он жаловался на общую тоску, бессонницу, стеснение в груди. Я думала – ветры. Мы с Сашей утром 28-го собирались к сыну Сереже – это день его рождения и именин, туда приезжала и моя Таня, и Соня с семьей, и Варя Нагорнова, и мне очень хотелось с ними повидаться и Сереже сделать удовольствие, но я колебалась, мне не хотелось оставить Льва Николаевича. Все-таки мы поехали в восемь часов утра. Без меня он встал, гулял, но к вечеру сделался жар 38 и 5. Говорили, что он спал эту ночь хорошо, но на другой день пошел гулять и не мог итти, так ослабел; чтоб вернуться домой, надо было сделать огромное усилие, было еще далеко, и он страшно утомился. Грудь стала болеть, больше, ему клали теплое, и это облегчало. Вечером 29-го у него опять был жар, я тут вернулась, успокоенная телеграммой 28-го вечером, что Л.Н. совсем здоров. Кому без меня было усмотреть его состояние! Когда я его увидала, у меня сердце оборвалось, и всю ночь у него сильно болела грудь, и я ему сказала, что это от сердца. Утром судили, кого взять доктором. Послали за тульским Дрейером, который нашел лихорадку и очень плохой пульс: 150 ударов в минуту. Предписал хинин по 10 гран в день и кофеин и строфант для сердца. Когда температура спала, пульс все был 150, а температура 35 и 9.

Потом выписали телеграммой из Калуги доктора Дубенского, который главный врач городской больницы и наш хороший знакомый. Он поражен был пульсом и говорил, что это пульс агонии. Но усомнился в лихорадке, думая, что не желудочно ли кишечное нездоровье. От приемов хинина жар прошел, и два дня температура была нормальная, 36 и 2. Но сегодня опять вторая ночь полной бессонницы, маленький озноб и жар, и обильный пот, а теперь слабость, а главное, ослабление деятельности сердца очень значительное.

Съехались дети, кроме Левы, который в Швеции, и Тани. Здесь и внуки Ильичи. Вчера он позвал трех внуков и Анночку внучку к себе, раздал из коробочки шоколад и заставил четырехлетнего Илюшка рассказывать себе, как он чуть не утонул в водосточной кадушке. Анночку Л.Н. спросил о ее хрипоте, потом сказал: «Ну, идите теперь, когда мне будет скучно, я вас позову опять». И когда они ушли, он всё говорил: «Какие славные ребята».

Вчера утром я привязываю ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки, и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтоб он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя, – это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей тридцатидевятилетней жизни вместе… Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой, внутренней связи самой хорошей любви между нами.

Сегодня он мне говорит: «Я теперь на распутьи: и вперед (к смерти) хорошо, и назад (к жизни) хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка»[12]. Потом он задумался и прибавил: «Еще многое есть и хотелось бы сказать людям».

Когда дочь Маша принесла ему сегодня только что переписанную H.H. Ге статью Льва Николаевича последнюю, он обрадовался ей, как мать обрадовалась бы любимому ребенку, которого ей принесли к постели больной, и тотчас же попросил H.H. Ге вставить некоторые поправки, а меня попросил собрать внизу в его кабинете все черновые этой статьи, связать их и надписать: «Черновые последней статьи», что я и сделала.

Вчера он очень тревожился о том, приходили ли погорелые из дальней деревни, для которых на днях он у меня взял 35 рублей и еще просил, что если кто к нему приходит с просьбами, то чтоб ему говорили об этом.

Прошлую ночь с 2 на 3 июля он провел ужасную: я была с ним вдвоем до семи часов утра. Он ни минуты не спал; страшное раздутие живота, ветры, боли в кишках. Я грела на спирту воду и ставила ему клизму; позднее стала болеть грудь, я растерла ему ее камфарным спиртом, заложила ватой, и боль утихла. Потом появились боли в ногах, и они похолодели. Я растирала ему ноги тоже камфарным спиртом, завернула в теплое, и стало легче. И я была так счастлива, что могла облегчать его недуги. Но началась тоска, и я вложила градусник. Температура была опять повышенная: от 36 и 2 поднялась до 37 и 3. Жар держался часа три, он заснул, я ушла спать, потому что падала от усталости, и сменили меня сначала H.H. Ге, потом Маша.

Приехал сын Миша; Л.Н. с ним поговорил, спросил о жене и сказал, что большое счастье, что все его невестки такие хорошие, и даже, как женщины, такие красивые, славные. Сережа сказал про брата своего Мишу: «Папа, Миша все умнеет». И Л.Н. сказал: «Ну, слава Богу, это ему очень нужно», и спросил: «Кончил ли он свое мерзкое дело – военную службу». Миша сказал, что «слава Богу, совсем отбыл».

Сегодня сижу я в его комнате, читаю Евангелие, в котором Львом Николаевичем отмечены те места, которые он считает важнейшими, и он мне говорит: «Вот как нарастают слова: в первом Евангелии сказано, что Христос просто крестился. Во втором наросли слова: И увидал небеса отверстыми, а в третьем уже еще прибавлено: Слышал слова: «Сей есть сын мой» и т. д.

Теперь Левочка мой спит – он еще жив, я могу его видеть, слышать, ходить за ним… А что будет после? Боже мой, какое непосильное горе, какой ужас жизнь без него, без этой привычной опоры любви, нравственной поддержки, ума и возбуждения лучших интересов в жизни…

Не знаю, в состоянии ли буду опять писать. Хочется записать все, что касается его; всем, всем он нужен и все его любят… Помоги, помоги, Господи, как невыносимо тяжело!..

Не помню уже подробно всего: приехала еще Таня с мужем; приезжал из Москвы доктор Щуровский, приезжало много друзей; телеграммы, письма, суета большого стечения детей, внуков, знакомых. Забот без конца… Наконец, заболела я: сильный жар целую ночь, боли в верхней части живота, ослабление деятельности сердца, пульс 52. Пролежала два дня совсем обессиленная. Теперь мне лучше. Живет у нас молодой врач Витт Николаевич Саввин, следит за пульсом Л.Н., который при малейшей усталости учащается до 90 ударов. Сегодня Л.Н. сошел вниз, походил возле дома среди цветов и теперь лег уснуть на кушетке под кленом.

Врачи все нашли, что причина общего заболевания и ослабления сердца – присутствие малярийного яда в организме. Давали хинин, предлагают впрыскивания мышьяком, от которого, к сожалению, Л.Н. упорно отказывается. – Сейчас он очень худ и слаб, но аппетит прекрасный, сон тоже, болей нет, занимается он каждое утро своей статьей о рабочем вопросе.