Фаина Раневская - «Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы
Заболела А.К. По театру пронеслось: тиф! Мы каждый день были с ней рядом, заразиться мог любой. По правилам закрыть бы театр, а труппу посадить на карантин, но как?! Не работать, значит, не есть, а тогда смерть. Т.Я. пожала плечами:
– Предпочитаю умереть от тифа, а не от голода.
Она права, если театр закроют, умрем все.
Мы продолжали работать, заменив А.К. в спектаклях и прекрасно понимая, что каждый может оказаться следующим. Павла Леонтьевна температурила, но признаков тифа не было, а вот когда знобить начало меня!.. Я-то вполне могла принести тиф домой из театра.
Но у меня добавлялась еще и страшная тошнота по утрам.
Чтобы на нее не обращали внимания, я старалась улизнуть из дома, едва встав с постели, вернее, выбравшись из вороха тряпья, изображавшего нашу постель. Однажды следом за мной вышла и Тата. Я не могла справиться со своим стоянием и стояла, согнувшись в углу, сотрясаемая очередным приступом. Желудок был пуст, потому исторгнуть не удавалось ничего, но это не мешало ему мучительно содрогаться.
Тата подошла, немного постояла, наблюдая, дала попить водички, спокойно поинтересовалась:
– Сколько?
– Что?
– Сколько недель?
Я попыталась солгать:
– Меня мутит от запаха касторки.
Тата возразила, что уже два дня ничего не жарила, и снова поинтересовалась о сроке. Пришлось признаваться.
Последовал короткий кивок:
– Я дам тебе средство, только Павле Леонтьевне не говори. Никому не говори.
Средство, чтобы избавиться от ребенка Андрея?! Ни за что!
Тата тряхнула меня изо всех сил:
– Ребенка не родишь и сама сдохнешь! А хуже того – родится урод, а ты умрешь! Нашла время рожать.
Я возразила, что ребенок от любимого человека.
– Да хоть от императора Наполеона! У тебя тиф, какой же ребенок?
Она отселила меня в соседнюю келью, чтобы не заразила Павлу Леонтьевну и Иру, и ухаживала, пока я не встала на ноги. И средство дала – просто поставила на стол и ушла.
Два дня я не могла решиться. Собственными руками убить ребенка Андрея?
И все же выпила. Тата была права – самой выжить шансов мало, при лихорадке я бы все равно ребенка потеряла…
Она гладила меня по голове, как маленького ребенка, уговаривая:
– Будут еще дети. Переживем зиму, разыщешь своего любимого человека и нарожаешь от него много детишек. Ты только сейчас выживи…
Я выжила, но Тата ошиблась – детей у меня больше не было. Не потому, что не могла родить, я не могла родить от другого!
И любимого человека не нашла…
Благодаря Татиной заботе я выжила и даже довольно быстро пришла в себя.
Вернулась в театр, правда, не сразу, была слишком слаба, чтобы не упасть прямо на сцене.
И вот в один из дней после возвращения, когда после очередного революционного мероприятия мы давали концерт из сцен из спектаклей (болезнь части труппы временами просто не позволяла играть нормальные спектакли), я вдруг увидела… Нет, это не могло быть! Это галлюцинации из-за температуры, видно, болезнь начиналась снова.
Матвей?! Брат Маши здесь?!
Я посмотрела еще раз и снова не поверила собственным глазам – да, в свите З. стоял Матвей! В красноармейской форме, коротко стриженый, со ставшими уже заметными усами, но Матвей!
Я не удивилась бы, увидев Никиту Горчакова, даже подходить не стала, но как мог оказаться здесь Матвей?
Сразу после спектакля Матвей пришел в мою крошечную заваленную разным театральным хламом гримерку и представился:
– Командир Красной Армии Дмитрий Смирнов. Вы прекрасно играли сегодня.
Я не успела ничего ответить, он быстро прошептал:
– Нужно встретиться. Завтра в полдень на углу Пушкинской и Гоголевской. Придете?
Я только кивнула, не думая, как объясню Павле Леонтьевне присутствие в городе Матвея. А вдруг это провокация КОЧКи?!
Что творилось в этом мире? Почему Матвей здесь под чужими именем? Может, он разведчик? Да, вполне могло быть – прислали из ставки, чтобы разведать планы противника.
Я осадила сама себя: что за глупость? Ставки давно нет, да и для кого разведывать, если самой Русской Армии тоже нет?
С трудом дождавшись полудня следующего дня, помчалась (поковыляла) на оговоренный угол.
Матвей уже ждал, руку не поцеловал, да я бы и не дала. Только поздоровались.
– Почему вы здесь, а не в Вене?
Он как-то раздраженно мотнул головой, мол, на что там жить? Это у Андрея и Маши имелись средства, а у него нет. Я усомнилась: а здесь на что? Матвей был как-то странно беспокоен, словно хотел что-то сказать, но не решался.
Я поняла сама:
– Почему у вас чужое имя? Не бойтесь, я не выдам. В вашей квартире какая-то организация, туда ходить нельзя.
Матвей не мог начать, начала я, сказав, что Маша прислала телеграмму на мое имя в театр, там был указан венский адрес, значит, она в Вене.
Он даже встрепенулся:
– А еще что?
Я только плечами пожала, мол, не читала, а телеграмму видела в КОЧКе, куда из-за нее и вызывали. Но, кажется, кроме адреса там ничего не было.
Он попросил пойти куда-то и посидеть, мол, разговор долгий, но слышать его никто не должен. Пришлось идти в театр и устраиваться в моей каморке, Матвей не Андрей, а нынешнее время не осень, когда еще работали рестораны.
По пути, хотя мы встретились практически возле театра, Матвей снова и снова оправдывался, мол, быть у Маши на содержании нелегко, его здешняя зарплата годилась только на карманные расходы, а в Константинополе генерал Врангель и вовсе не обещал ничего. Да, так честно и сказал, что союзники в содержании Русской Армии отказали, все, кто сел на корабли в Севастополе, могли рассчитывать только на себя. А у него, Матвея, ничего нет. Горчаковы и Гагарины успели продать хотя бы часть имений и деньги перевести, а у него все под Москвой, все потеряно.
Я слушала Матвея и понимала, что он вовсе не о потере имения хочет сказать и вовсе не о меркантильности сестры, у него есть что-то еще, что во стократ важней. Что, имя? Наверное…
Но Матвей вдруг признался, что у него есть семья – жена и сынишка в Ростове. Были, во всяком случае. Они не венчаны, но это неважно. Потому решил не эмигрировать, надеялся найти их и уехать уже вместе. Пусть родственники думают что угодно. Если Андрею можно жениться, то почему ему нет?
Значит, он знал о нашем скоротечном браке. На сердце потеплело, это говорило о том, что Андрей не скрывал не только от Маши и своих родных в Вене, но и вот от Матвея, который со мной знаком.
Я видела, что Матвей очень волнуется и страстно желает облегчить душу. Конечно, кроме меня, ему некому поплакать в жилетку. И я решила потерпеть.
На вопрос, почему не поехал сразу в Ростов, Матвей помотал головой, мол, сынишка умер от тифа, а жена нашла себе другого и уехала. Потом как-то странно дернулся, обреченно вздохнул и встал, словно подчеркивая важность момента.
