Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания
Под утро мы вернулись от Аллы к Баграту. Все уже спали. Володе постелили в столовой — самой большой комнате в квартире, но спать в эту ночь никому не пришлось. Володе было плохо. Он кричал, метался, просил пить.
Уже в Москве я у него спрашивал: «Неужели тебе на самом деле было настолько физически больно, что ты так кричал?» — «Да нет, это я так, хотелось пофулюганить». Мне кажется, что ему просто хотелось внимания, тепла человеческого, чтобы заглушить чувство одиночества. Как бы то ни было, вид у моих домочадцев перед выходом на службу был ещё тот: такой ночной режим в непьющей республике их явно шокировал. Помощь пришла в лице отца Баграта, работавшего мастером на ереванской табачной фабрике. Он оказался обладателем где-то, неизвестно для каких целей, припрятанной большой бутыли рафинированного спирта. Всякий раз, когда Володе становилось совсем невмоготу, перед ним добрым ночным призраком возникал дед со стаканчиком сильно разбавленного спирта. И, хотя по-русски он не мог связать и двух слов, они с Володей подружились. Специально для Володи он таскал с фабрики какие-то особые сигареты из отборных сортов армянского табака. Только благодаря деду нам с Варей удавалось хоть чуточку поспать.
Каждого гостя, впервые приехавшего в Ереван, непременно возят на озеро Севан и в Эчмиадзин. Не избежал этого маршрута и Володя.
Поездку на Севан организовал Ревик; с нами были два-три его приятеля и Баграт Оганесян. Приехали, походили по берегу. Высокогорное озеро Володе очень понравилось, — он буквально впитывал его «морской» воздух. До сих пор жалею, что в поездке у нас не оказалось фотоаппарата и никто не снял Володю на фоне монастыря: горы, снег, христианская церквушка...
Потом зашли в местный ресторан на берегу, который славится севанской форелью, — её здесь как-то по-особому готовят. Было часов пять-шесть. Сидим, дегустируем форель, Володя пьёт коньяк (я слежу, чтобы — понемногу), оркестр играет... За соседним столом расположилась большая мужская компания. Один из них подошёл к нашему столу и о чём-то по-армянски негромко спросил Ре-вика; разговор, как я понял, у них был такой:
— Это Высоцкий с вами сидит?
- Да.
— Вы не против, если мы к вам сядем?
Мы были не против. Они приставили свой стол к нашему и очень тактично себя вели. Я сначала не понял, кто они такие, — но Ревик шепнул мне, что это известные люди. У нас их называют «люди с именами» — по-русски это означает «авторитеты» (а более точно — «воры в законе»). «Джентльмены удачи» больше напоминали законопослушных совслужащих: с разговорами к Володе не приставали, сидели скромно, молча. Потом один из них поднял тост за Высоцкого. Я не помню дословно, но это был очень уважительный тост — без блатных вывертов и излишнего кавказского красноречия. И смотрели они на него крайне почтительно: может быть, думали, что Володя сам «из блатных», что он уже своё отсидел, — в те времена много таких легенд о нём ходило.
А Володя — в таком настроении! Он готов для компании на что угодно:
— Хотите, я для вас спою?
— Конечно!!! — все в полном восторге.
И Володя пошёл к оркестру. Зал забит народом — ресторан этот очень популярен. В это время тамошний солист, вышибая слезу из пёстрой аудитории, допевал затасканный шлягер о «доверчивой чайке», чья чистота дерзко уподоблялась автором морской пене:
Чайка, — повторяют тревожно уста,
Чайка, ты, как пена морская, чиста.
Чайка, белокрылая чайка,
Черноморская чайка, моя мечта...
Зал содрогнулся от катарсиса. Разомлевший от собственных рулад тенор, ещё скорбя по инерции об угодившей в сети любви птице, галантно, но явно неохотно, уступил микрофон московскому гостю. Тот о чём-то пошептался с оркестром, и спустя мгновение в приторную негу приозёрного ресторана вторглась неприкаянность эмигрантского кабака:
В сон мне — желтые огни
И хриплю во сне я:
«Повремени, повремени —
Утро мудренее!»
Нет, классовая бдительность не подвела моего отца: так мог действительно петь только белогвардеец, утративший всё — Родину, близких, веру. Как неуместен был этот срыв сердца среди благодушного комфорта Востока с его назойливой фамильярностью и вязкой вереницей здравиц! Словно вспорхнувшая с кустарного коврика пошловатая чайка явно не вписывалась в сумрачный лесной пейзаж с «бабами-ягами», «плахой» и «топорами». Так шокировало бы соседство копеечной морской олеографии с подлинником Тёрнера.
Растерянной выглядела не только публика. Даже нежащиеся на блюдах бледно-розовые форели пучили свои печальные бельма на дерзкого нарушителя статус-кво. Разрядить атмосферу помог счастливый случай в обличье некоей пьяной в дымину местной достопримечательности, оказавшейся бывшим капитаном ереванского «Арарата» Седвальдом Бабаяном. Услышав знакомую мелодию, экс-по лузащитник подходит к эстраде, вырывает из рук Володи микрофон и, невзирая на полное отсутствие слуха и вокальных данных, пытается воспроизвести «Цыганочку».
Друзья его оттаскивают — тот не понимает, в чём дело: «Он поёт, и я тоже хочу петь!» Володя не уступает — вот так они поочерёдно рвут микрофон друг у друга и поют нестройным дуэтом. В конце концов «капитана» оттащили и, видимо, объяснили ситуацию, а Володя допел песню и вернулся к столу.
В Эчмиадзин нас вызвался отвезти муж подруги моей младшей сестры Долли, падкий на знаменитостей человек. Он только что познакомился с Андреем Вознесенским — тот как раз в это время жил в Доме отдыха композиторов в Дилижане (узнав об этом, Володя буквально рвался туда поехать, и мне с трудом удалось его отговорить: «Вряд ли он обрадуется, увидев тебя в таком состоянии»). Теперь этот муж подруги жаждал встречи с Высоцким.
Володя попросил Аллу Тер-Акопян поехать с нами, и она была у нас в роли гида, — насколько я помню, даже водила нас в запасники. Помню, что на Володю большое впечатление произвели внутреннее убранство древнего храма и особенно — дары армянской диаспоры католикосу, выставленные на всеобщее обозрение: он часто потом рассказывал о них в Москве.
Именно эту поездку описывает Марина Влади в своей книге. Должен признаться, мне было как-то неловко читать то, что она написала: ведь на самом деле никаких ящиков с разбитыми бутылками коньяка не было и в помине, на коленях Володя в храме не ползал и лбом об пол не бился. Стоял грустный, спокойный. Тихо сказал мне:
— Давай свечки поставим...
