Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел
Первым делом Зайцев счел необходимым изыскать возможность для обучения меня датскому. В первый же вечер, придя в посольство, я подсел к телевизору и попытался понять датскую речь. Однако датский язык оказался настолько отличным от шведского, что я ровным счетом ничего не понял. Вскоре же благодаря усилиям Зайцева я стал посещать школу «Берлиц», расположенную на Строгет, главной пешеходной улице в центре Копенгагена. Ко мне приставили двух преподавателей — студента и мужчину лет шестидесяти.
Это была прекрасная идея, столкнуть меня на занятиях с двумя столь непохожими друг на друга носителями языка — их сыпавшиеся с двух сторон совершенно различные по тематике вопросы требовали от меня максимальной сосредоточенности и концентрации памяти.
Когда молодой преподаватель спросил, что я думаю о благосостоянии датчан, то я не мог понять, напрашивается ли он на комплимент или же хочет услышать нечто менее лестное. Я предпочел второй вариант. И, только увидев, что парень слегка расстроился, понял, что он ждал от меня иного ответа. Пожилой преподаватель, напротив, задавал не столь каверзные вопросы. Как-то он спросил меня: «Какая мебель вам нравится больше, старинная или современного дизайна?» На что я ответил: «Думаю, вы предпочитаете старинную мебель, но некоторые, вроде меня, приехавшие из бедной России, где по-прежнему в ходу уродливая мебель устаревших образцов, считают весьма привлекательным современный датский дизайн». Оказалось, как я и предполагал, что пожилой датчанин считал уродливой мебель современную, и то, как деликатно он изложил свои доходы, запомнилось мне на всю жизнь.
В «Берлице» у меня было два урока в неделю, а позже я поступил на курсы датского языка для иностранцев в группу для взрослых. Там плату взимали просто смехотворную — эквивалентную всего двум фунтам стерлингов за полугодичный курс обучения. Учился с удовольствием, тем более что на занятиях скучать не приходилось — они строились живо и интересно, а на более высокой стадии обучения проходили, как правило, в форме дискуссии на самые разнообразные темы. Через восемь месяцев я уже мог спокойно объясняться с датчанами, а когда в семидесятых вновь приехал работать в Копенгаген, то датским владел уже свободно.
Меня удивило огромное количество сотрудников КГБ в штате нашего посольства. Официально в нем работало двадцать гражданских дипломатов и четверо военных атташе. Из гражданских лиц только шестеро были чистыми дипломатами — из Министерства иностранных дел, а из оставшихся же девять или десять сотрудников КГБ, остальные — из ГРУ. (Примерно такое же соотношение сотрудников советских посольств существовало во всех западных странах, включая и Великобританию, до огромного скандала, разразившегося в 1971 году, когда из посольства в Лондоне одним махом выгнали сто пять советских разведчиков.)
Мозговым центром посольства в Копенгагене, как, впрочем, и в посольствах, аккредитованных в других странах, была референтура — несколько особо изолированных и защищенных от прослушивания комнат, в которых работали шифровальщики. Они принимали из Центра и посылали туда секретные донесения, зашифровывали или расшифровывали их. Кабинеты резидентов КГБ и ГРУ были надежно защищены от прослушивания как с помощью механических средств, так и электронными приборами. Стены в них облицованы толстыми металлическими плитами, а окна наглухо замурованы кирпичом. Так что работающие там сотрудники находились в условиях, при которых могла развиться клаустрофобия. Тем не менее требования к изоляции помещения референтуры предъявлялись еще более жесткие. Как и везде в посольствах, референтура размешалась на первых этажах и подальше от подземных коммуникаций, и за соблюдением этих условий КГБ тщательно следил. Единственная ведущая в помещение дверь не имела снаружи ни ручки, ни замочной скважины, ни окошка — только крохотный глазок для того, чтобы работающие внутри могли рассмотреть, кто к ним наведался. Кнопка звонка была утоплена в стене сбоку от двери, так что посторонний человек вряд ли мог ее обнаружить. Тот, кому полагалось входить в помещение, нажимал на нее, а дежурный сотрудник, услышав звонок, подходил к двери и прежде, чем впустить посетителя, смотрел в глазок. За дверью находилось четыре комнаты, по одной на каждого шифровальщика КГБ, ГРУ, посольства и торгового представительства. Шифры и шифровальное оборудование у каждого было свое. Ближе к входной двери находилась еще одна комната, своего рода тамбур, где тот, кому предназначалась поступившая шифровка, мог ее прочитать. Заступившему на дежурство шифровальщику в течение рабочего дня не разрешалось выходить из резидентуры.
Первым человеком, с которым в посольстве у меня установились дружеские отношения, оказался шифровальщик по имени Леонид. Ему было лет тридцать пять, а его жене на пару лет меньше. Жили они в Копенгагене с маленьким ребенком. Из-за его сверхсекретной работы он не имел права отлучаться с территории посольства в одиночку, и, когда он завел разговор со мной и Еленой о том, что неплохо было бы поужинать где-нибудь в городе, я понял, что ему хотелось проехаться по городу на моей машине (мне выделили автомобиль, сначала тяжелую, громоздкую «Победу», а затем, к моей огромной радости, «фольксваген-жучок»). Леонид с супругой были удивительно милыми людьми, и я не имел ничего против, чтобы покатать их по улицам. Несколько раз я возил их на экскурсии, на пляж и в лес за грибами. (В школе номер 101 все курсанты обучались вождению машины, а затем сдавали экзамен. Однако и обучение, и экзамен, который мы сдали, были простой фикцией — ведь мы же учились ездить по ровным, пустынным дорогам, проложенным возле школы, а на оживленных улицах или трассах никогда не брали баранку в руку. Неудивительно, что позже у многих из нас возникали серьезные неприятности).
Как-то, заболев, я вынужден был отменить предполагавшуюся поездку, и жена Леонида укорила меня в нежелании отвезти их в город. Я никак не ожидал от нее подобного выпада и обиделся. Однако и после этого случая у нас сохранились добрые отношения с Леонидом и его женой. В декабре 1968 года мы все очень переживали за Леонида, допустившего серьезную оплошность.
В обязанности Леонида как шифровальщика входило получение и отправка документации КГБ по дипломатической почте. Письма и документы посылали в посольство в виде фотокопии, сделанной на специальной пленке, и запечатанными в конверт. Иногда вместе с другими вложениями. Однажды утром Леонид, вскрыв конверт и вынув из него пленку, бросил его в печку, в которой сжигались ненужные бумаги. Оказалось, что в нем еще находилась тысяча долларов (банкноты хоть и старые, но через плотную бумагу конверта не прощупывались), предназначенная для одного из наших агентов. Уничтоженная шифровальщиком сумма, учитывая наше скромное жалованье, была огромной. Узнав об этом, мы с остальными сотрудниками «пустили шапку по кругу», собрали деньги (в датских кронах получилась фантастическая сумма), отдали их Леониду, и тот передал деньги по назначению. Возвращать нам свой долг шифровальщику пришлось долго — по просьбе Зайцева Центр даже продлил срок командировки Леонида с двух лет до трех.
