Алексей Гастев - Леонардо да Винчи
Из множества фигурок, исполненных в самом низком рельефе и поместившихся в пространстве между пилястрами, обозначающими углы восьмигранного тамбура, одни замахиваются кинжалами, другие отстраняются от удара, третьи загораживают собою намеченную убийцами жертву, четвертые поддерживают падающих и истекающих кровью или преследуют заговорщиков, которые спасаются бегством; и так все движется в страшном смятении. Однако одолевающий зрителя испуг уравновешивается удовольствием от мастерства скульптора – как и в театре, если на сцене происходит жестокая драка или сражение, присутствующие не покидают своих мест, и чем страшнее, тем больше им это нравится.
На обеих сторонах медали поверх поддерживаемых пилястрами балок Бертольдо поместил выполненные с большим сходством портретные изображения: с одной стороны – Джулиано, с другой – Лоренцо. По своей прихоти скульптор не показал части одежды как обыкновенно, но обрезал изображение по шею, будто бы страшные отрубленные головы выставлены на позор: для некоторых из ненавидящих Медичи этого, может статься, достаточно, чтобы вообразить себя отмщенными за понесенные от них обиды. Luctus publicus, то есть скорбь народа, написано по-латыни под головою Джулиано; Salus publica, благо народа – под головою Лоренцо, который, отбившись от нападения, укрылся в ризнице и благодаря этому спасся. Флорентийские граждане, едва было не лишившись своих угнетателей и не желая расстаться с ярмом, к какому привыкли, жестоко расправились с причастными к заговору: кого удалось настигнуть, тех добили, волоча по улицам как крыс. Другие из Пацци, явившиеся в Палаццо с намерением захватить власть, выкинутые из окон, разбились о мостовую и умерли в мучениях, тогда как мальчишки кидали в них камнями и плевали. Отсюда понятно, почему флорентийцы, такие чувствительные и нежные, из происшествий св. истории предпочитали страшные и кровавые. Ведь и Боттичелли, не занимавшийся анатомией, так как при виде мертвого тела его тошнило, с большим правдоподобием изобразил убитого предательским образом Олоферна и залитую кровью его постель, а также Юдифь в развевающихся кисейных одеждах, которая возвращается в свою Ветилую, а за нею служанка несет отрезанную голову. И когда магистраты велели ему изобразить повешенными архиепископа Сальвиати и одного из Пацци, он с покорностью согласился – похоже, для гнусного дела магистраты отыскивали наиболее одаренных людей.
С течением времени других заговорщиков вылавливали и казнили, и последним оказался Бернардо Барончелли, два года скрывавшийся у турецкого султана, прежде чем тот его выдал. Тотчас после казни Леонардо сделал рисунок с натуры, где записал цвета одежды несчастного повешенного: шапочка каштанового цвета, черная куртка на подкладке, турецкий кафтан, подбитый мехом, чулки черные. Леонардо не пугался мертвецов, ни самого происшествия смерти, однако негодовал, имея в виду магистратов, не имеющих жалости. Флорентийцы, сказал он, уподобляются детям, злобствующим без причины: эти, когда идут вдоль травянистого луга, палками сшибают изумительные венчики цветов. Он добавил, что на улицах и площадях знаменитого города пахнет спекшейся кровью и что такой в точности запах он слышал в разоренном лисою курятнике.
Между тем произведения живописца не издают и малейшего запаха, а если поначалу исходит от них слабое дуновение краски пли лака, это не имеет отношения к действительному происшествию, которое чудесным, божественным искусством, можно сказать, полностью очищено и обезврежено. Если же с помощью живописи кого-нибудь желают унизить, цель не бывает достигнута, и правильно будет утверждать, что лучше быть повешенным рукой Боттичелли, нежели в изгнании влачить жалкую жизнь, опасаясь быть выданным турками.
Когда с этими Пацци и их сообщниками, действовавшими по наущению папы и совместно с кардиналом Риарио, его племянником, флорентийцы без сострадания разделались, то, желая – по словам Никколо Макьявелли – обелить себя в глазах Италии, они стали громогласно обвинять первосвященника в предательстве и нечестии, поскольку тот не стеснялся учинить убийство в храме при совершении таинства евхаристии. В свою очередь, папа, отчаявшись что-нибудь изменить во Флоренции другими средствами, кроме войны, сговорился с неаполитанским королем, и они напали на Республику, заявляя, что светским правителям не дано право вешать епископов, убивать священников и волочить по улицам их тела, без различия истребляя правого и виноватого.
48
Имеются многие способы, какими люди сами себя унижают, если с ужасной жестокостью расправляются с противником или с готовностью ему угождают, надеясь избегнуть опасности или рассчитывая на выгоду, или из свойственной им природной угодливости. Между тем ученые, и поэты, и всяческие проповедники, надувшись как индюки, болбочут с крайней напыщенностью о достоинстве человека и других подобных вещах. После получившего большую известность трактата флорентийца Джанотто Манетти «О достоинстве и превосходстве человека» сын владетеля Мирандолы и Модены граф Пико также опубликовал речь «О достоинстве», где, излагая мысль, имевшуюся якобы у господа при сотворении, говорит от его имени следующее:
«Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по своему желанию, согласно своей воле и решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных Нами законов; ты же, не стесненный никакими пределами, сам определяешь свой образ. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие неразумные существа, но можешь но велению своей души переродиться и в высшие Божественные».
Пожалуй, есть основания счесть сказанное графом Мирандола пустой болтовней, ложной версией существования, рассчитанной на простаков, чтобы те впали в соблазн испытать судьбу и подверглись ее наказующий ударам, орудием которых она избирает злобу и зависть соотечественников, разрушительные войны, гибельные болезни, когда смерть косит людей размахами своего серпа, как цветы на лужайке, и всяческие другие бедствия. Но возможно повернуть по-другому и увидеть здесь заслуживающую внимания попытку найти должное место или Архимедову точку, чтобы оттуда действовать, не стесняясь никакими границами. Ведь если другие – таких большинство – прилежно следуют правилам, отказываясь нарушать установленные пределы, одаренный талантами человек примеривает различные занятия, как модник новую одежду, и, никого не спросившись, вламывается в сопредельные области. Поэтому когда Леонардо предложил приподнять баптистерий Сан Джованни, с течением времени осевший, чтобы сохранить от дальнейшего разрушения, магистраты напрасно подшучивали и смеялись над его дерзостью. Подобное недоверие тем оскорбительней, если здесь руководствуются посторонними соображениями, как молодость изобретателя или что-нибудь другое, но не трудностью предприятия: когда наука неразвита, самое дерзкое представляется осуществимым – недаром находятся люди, которые, не прилагая усилий к изучению законов механики, берутся построить снаряд, чтобы передвигаться по воздуху с помощью крыльев, и получают всеобщее одобрение. Того же, кто выступает с намерением отвести воды Арно в канал с целью облегчить судоходство и сделать пригодной для земледелия заболоченную пустынную местность, встречают недоверием и насмешками. Тут не остается другого, кроме как, набравшись терпения и скромности, действовать, подобно древесному клещу, извилистыми ходами, изнутри протачивая здание ложной науки. Недаром Парменид сравнивал истину с шаром – кто к ней подходит извне, тот соскальзывает.
В стакан, наполненный водою, опусти одну за другой мелкую монету па три лиры, и вода не прольется. Возьми меч и ударь с размаху – стакан с водою окажется цел, а меч разломится. Два стакана с водой поставь на расстоянии локтя и сверху положи камыш: если ударишь тростью, камыш разломится, а стаканы останутся как стояли. В таз с водою поставь бутылку вверх дном и разложи под тазом огонь – вода поднимется и наполнит бутылку.
Стакан ли с водой, наклонившаяся Пизанская башня или какой-нибудь памятник – все равно удерживается метафорическим корнем или же тяжестью, но не колеблется от малейшего дуновения, как надутый воздухом рыбий пузырь, что как раз происходит с фигурами Сандро Боттичелли. Этот настолько избегает тяжести, что, изображая спящего Марса, вместе показал амуров, потихоньку уносящих его доспехи и вооружение. А в то время один посредством вставленной в ушное отверстие раковины в виде рожка надувает внутренность бога войны, как поступают дети с несчастными лягушками, пользуясь соломиной.
