Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

– Больше не припомню.

– Ты гляди, братец, коли что таишь, а я узнаю – так шкуру спущу.

Кучер развел руками.

– Чего ж таить, коли мне ничегошеньки неведомо?

– Ну, я предупредил.

Граф доверял Эмилии Карловне, но не забывал эпизода, происшедшего три года назад, – увлечение супруги дальним родственником Мусина-Пушкина, тоже Мусиным-Пушкиным – Михаилом Николаевичем, приезжавшим к ним из Казани. Если бы не решительные действия мужа, вовремя отправившего легкомысленную жену в деревню, неизвестно, чем бы дело кончилось. Теперь он отсутствовал дома полтора месяца, за которые мало ли что могло произойти…

Главным осведомителем в доме графа был его старый дядька (естественно, не родственник, а наставник, пестун из крепостных) Дормидонт Иванович, бывший крепостной, отпущенный Владимиром Алексеевичем на волю и оставшийся жить при своем выросшем барчуке. Дядька служил истопником, и по праву истопника мог свободно заходить во все комнаты, где были печи. А потом сообщал хозяину, где что происходит без его ведома. И хозяин платил слуге за осведомительство отдельно.

По возвращении из Москвы, после возгласов, поцелуев и объятий, после лопотанья детей (старший, Алексей, восьми лет, обучавшийся на дому с учителями: «Мы сегодня с мадам Бертье изучали французские глаголы»; средний, Вольдемар, семи лет: «Я вчера упал и разбил коленку, но нисколько не плакал»; младший, Саша, пяти лет: «У меня горлышко болело, а теперь уж нимало, только кашляю еще»), после обеда и подробного рассказа Эмилии Карловны обо всех светских новостях, граф уединился у себя в кабинете с чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Сидя в кресле, он курил сигару и от удовольствия прикрывал сонные глаза. В Москве хорошо, но дома лучше. Безмятежность, покой, блаженство… В это время в двери заглянул Дормидонт и спросил извиняющимся голосом:

– Вызывали, батюшка Владимир Алексеевич? Не нарушил я ваших отдохновений?

– Заходи, голубчик, садись. Почто похудел?

Бывший крепостной заморгал грустно:

– Похудаешь тут. Уж каку́ неделю животом маюсь. К дохтору ходил, Конраду Петровичу, три рубля отдал, а все без толку. Никакие порошки не помогают.

– Твой Конрад Петрович – осел, знай рецепты пишет по книжкам, а реальной жизни не знает. Надо лечиться проверенными русскими средствами – травами да медом. У меня в Финляндии тоже было долгое несварение. И такие боли, что на стенку лез. Так одна тамошняя бабка вылечила меня травяными отварами и горячим питьем из меда. До сих пор держусь.

– Где ж такую бабку в Петербурге сыщешь? – сокрушенно спросил Дормидонт Иванович.

– Есть одна знахарка и ведунья – Александра Филипповна Кирхгоф. Хоть и немка, но давно уже в России живет, почитай что наша. Лечит и предсказывает судьбу. Я договорюсь, и она тебя примет.

– Так ведь дорого, поди? Я не отработаю.

– О деньгах не беспокойся – заплачу за тебя, сколько ни попросит.

Дормидонт упал перед барином на колени и, схватив его руку, поцеловал. Мусин-Пушкин с сочувствием посмотрел на его смешную плешь.

– Оставь, братец, обслюнявил меня всего. – Он вытер кисть платком. – Сядь, не причитай. Лучше отвечай на мои вопросы.

– Слушаю, ваша светлость, что знаю – расскажу.

– Ну, так говори тогда: отлучалась ли без меня барыня из дому?

Дядька засмущался, потупился, пожевал губами. Но благодарность барину за заботу о его здоровье пересилила прежнее желание сохранить в тайне похождения госпожи. И, вздохнув, кивнул.

– Было дело, отлучалась. Говорила, что в гости или на бал. Но какие же балы на углу Невского и Лиговки, где известные нумера? Харитон, бывалочи, ожидал ее тама допоздна.

У Владимира Алексеевича засосало под ложечкой. Коньяк и кофе сразу сделались не в радость. Нумера… Это более чем серьезно.

– Харитон не врет?

– А зачем ему врать, ваша светлость, Владимир Алексеевич? Мне и то рассказывал по секрету. Токмо потому, что сильно озяб, задубел, сидючи на козлах, и сердился больно на барыню за это. Я его чаем отпаивал.

– Харитон-то снова выпивает?

– Нет, спаси господь, – истопник осенил себя крестным знамением. – Как вы отругали его в прошлом разе, так с тех пор держится. Даже на Масленую разговлялся без вина, я видел. Нет, не думайте, Харитон не по пьяни говорит, зря болтать не станет.

– Сколько же раз она посещала эти самые, – граф скривился, – «нумера»?

– Точно не скажу, не считал. Да я и узнал обо всем после третьей иль четвертой отлучки. Стало быть, не меньше пяти. Да, не меньше пяти, за сие ручаюся.

– Ну а в гости к ней никто не ходил? Я имею в виду не Ростопчиных и Нарышкиных, а отдельных гостей мужеского полу?

Дормидонт сосредоточенно поморгал.

– Нет. Не могу припомнить. Никого не видел – ни днем, ни ночью. Токмо вот сами уезжали.

– Ясно, ясно… Что ж, ступай, голубчик, и спасибо тебе за службу. Я насчет Александры Филипповны поспособствую.

Слуга отвесил барину поясной поклон и вышел, бормоча благодарности.

После его ухода Мусин-Пушкин допил коньяк и кофе, нервно раскурил остаток сигары. Погрузившись в облако дыма, глубоко задумался. Затевать ли дело? Вызывать ли супругу и устраивать ей разбор? Разумеется, выйдет ссора, новая размолвка. Милли начнет изворачиваться, плакать и кричать. Может быть, сознается. А станет ли ему от этого легче? То, что он рогат, – это свершившийся факт. Так не все ли равно, кто соперник?

Вызвать его на дуэль? Вот еще не хватало! Он теперь законы не нарушает. Хватит с него неприятностей из-за тех событий в декабре 1825 года. Вместе с дуэлью припомнят старые дела. Да и вдруг погибнет он сам? Глупо и нелепо, как Пушкин? А если убьет противника? Это еще хуже – каземат, судебное разбирательство, приговор, а потом тюрьма или ссылка… Нет, дуэль категорически отпадает.

И вообще, стоит ли беспокоиться? Ну рогат. Но и он изменял жене, находясь в Москве. Значит, квиты. Небольшой адюльтер только укрепляет семейные узы. Именно – небольшой, если обе стороны сохраняют брак. Если же Эмилия Карловна вдруг захочет уйти к любовнику и затеет развод… вот тогда… Нет, не захочет и не затеет. Он ее знает. Ей удобно сохранять статус-кво. Потому что она шведка до мозга костей. Развлечься – да. Но богатство, дом и приличное положение в обществе для нее превыше всего.

Значит, надо закрыть глаза? Сделать вид, словно ничего не было? Удалить из Петербурга – подальше от соблазна? Да, пожалуй. Просто удалить. От себя и от любовника. Мягко и тактично. Без скандалов и взаимных упреков…

Он поднялся к жене в спальню. Та читала, лежа на кровати в прозрачной кружевной ночной рубашке и таком же чепце. При его появлении улыбнулась, отложила книгу.

– Ты ко мне? Как мило. Я уж и забыла нашу последнюю ночь в одной спальне.