Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

У меня было время для чтения. Следующее поколение после нас учило классиков по хрестоматии. Кто-то из них сказал мне потом, что жаль терять время на книги, рисующие жизнь бездельников, которых купают и одевают, а они лишь копаются в себе и своих чувствах. По-видимому, в наше время еще не было хрестоматии. Мы читали все в подлиннике, и учили нас преподаватели, любившие хорошую литературу. Само собой разумеется, в средней школе изучались произведения советских писателей Горького, Шолохова, Фадеева и Маяковского. Ведь телевидения тогда не было, и передачи по радио начинались и заканчивались богом на земле – Сталиным (не то чтобы у меня тогда была какая-то критика по этому поводу – она пришла позже). Пока одни мои подруги по общежитию варили щи и кашу на керосинке, а другие устраивали встречи с кавалерами и, на мой взгляд, теряли понапрасну вечера и свободные дни, я предпочитала съесть свой рацион, а позднее пить сладкий чай с хлебом и маслом и читать. На экзамен по русскому языку я пришла со знаниями выпускника средней школы. Тех, кто не выдерживал этот экзамен, не допускали к дальнейшим экзаменам.

Здесь я добавлю два момента из истории моей учебы на рабфаке, продолжавшейся всего два года, так как меня зачислили сразу на третий курс. Было у нас два учителя по литературе в звании профессора: один из них, по фамилии Яхонтов, преподавал у нас только на третьем курсе, поскольку не мог преподавать в высшей школе из-за преклонного возраста. Он был маленького роста, улыбчивый, терпеливый, либеральный и очень вежливый. В перерывах он не успевал добраться до учительской, так как ему всегда казалось, что он забыл что-либо на столе. Он возвращался из коридора в класс и спрашивал у кого-нибудь из учеников, остававшихся в классе во время перерыва: «Товарищ Иванов, посмотрите, пожалуйста, не забыл ли я ручку на столе?» Иванов вставал со своего места, подходил к столу и говорил ему: «Нет, профессор Яхонтов, на столе ничего нет». Он выходил и тут же возвращался искать классный журнал или что-нибудь еще. Его уроки были интересными, и мы очень уважали его. Когда мы изучали произведения Максима Горького, он принес нам фотографии литературного кружка в Нижнем Новгороде и показал себя рядом с Горьким, когда они были молодыми членами этого кружка.

Однажды он принес нам наши сочинения после проверки и сказал: «Сочинение товарища Трахтман – самое интересное по содержанию, но по стилю оно напоминает дословный перевод с другого языка». По своей тактичности, он не спросил, чем это вызвано, но посоветовал мне писать короткими предложениями и пользоваться только теми словами и выражениями, которые я твердо выучила и уверена в их правильности. Он сказал, что с чтением русской литературы моя речь обогатится и со временем я сумею выражать свои мысли по-русски так же свободно, как на родном языке.

Последний год, год окончания рабфака, учил нас литературе профессор Покровский. С ним у меня вышел конфуз. Он вызвал меня к доске. В предложении, которое он продиктовал, было слово Наполеон. Я написала «Найпойлейон» с лишними буквами. Он не был обходительным и деликатным, как Яхонтов, он был человеком озлобленным. Он был моложе Яхонтова, но, по слухам, ему не разрешали преподавать в институте из-за взглядов или социального происхождения. У него была дочь моего возраста. Когда мы с Юлией пришли рассказать ему, что выдержали экзамен по русскому языку в педагогический институт и нам разрешили приступить к другим экзаменам, он не был рад этому и удивлялся, что мы прошли, а его дочь не сумела и ему пришлось послать ее в Ленинград, там экзамены был позже.

Вернемся к доске с «Найпойлейоном». Увидев количество ошибок в этом слове, он спросил: «Как ты, городская, интеллигентная девушка, сумела сделать столько ошибок в слове “Наполеон”?» Пришлось ответить, что я учу русский язык всего четыре года. «О, если ты четыре года назад писала справа налево, тогда тебе можно простить такое написание слова “Наполеон”», – сказал он. Вряд ли кто-либо, кроме Юлии и еще одного еврейского студента понял, что такое писать справа налево, но для меня это был конфуз: я не хотела, чтобы товарищи в группе считали, что я чем-то отличаюсь от них. Большинство учеников происходили из рабочих, приехавших на завод из деревни, лишь немногие были горожанами.

Однажды мы всем курсом пошли в парк Горького. Это большой, красивый и очень интересный парк. Когда я приехала в Москву, один из палестинских товарищей, Янкеле Гозлан (разбойник), муж Ани Сукеник, тоже работавший на автомобильном заводе «АМО», специально поехал показать мне одно из чудес Москвы – катание на льду вечером в парке Горького. (Этого молчаливого парня, прозванного в Палестине «разбойником» за блестящие глаза, арестовали, и он никогда не вернулся. Он оставил после себя жену Анну с дочкой, которые вернулись в Израиль и живут там уже больше двадцати лет.) Передо мной открылся чудесный вид, какого я в жизни не видела. На большой ярко освещенной площадке, покрытой льдом, радостно и ловко скользили на большой скорости юноши и девушки, одетые в спортивные костюмы всех цветов радуги. Среди них выделялась одна взрослая пара; они скользили не торопясь и беседуя между собой. Одежда, видимо, сохранялась в семьях и переходила от родителей к детям. Во всяком случае, в магазинах такой не было.

Мы с однокурсниками пошли на каток днем. Взяли напрокат коньки в раздевалке, надели их и вышли на лед. Некоторые привезли коньки из дома. Мои близкие подруги знали, что я никогда не каталась на коньках, но я не знала, что этому надо учиться, и делала, как все. Вдруг одна из девчат вскрикнула: «Смотрите, как Лена катается, она же никогда не каталась!» Тут я испугалась, поспешила сесть на скамейку, стоявшую в конце дорожки и больше не выходила на лед. Увидев, что я сижу в стороне, ко мне подошли два парня с нашего курса, повели меня на лед, взяли за руки, показали, как согнуть колени, как держать тело; и мы втроем заскользили по длинной дорожке. Трудно описать, как это было прекрасно. Я чувствовала, какое удовольствие для людей – заниматься этим видом спорта. Это было так, как будто у меня выросли крылья, и я лечу. Само собой разумеется, у меня не было условий для нормальной жизни молодой девушки. Это был только мимолетный взгляд на другой образ жизни, который существовал в те тяжелые годы. Но не для такой одинокой девушки, как я, далекой от мира, казавшегося мне странным и чужим.

Лето перед экзаменами в педагогический институт я провела в украинской деревне, в которой работал Бен-Иегуда как представитель коммунистической партии на МТС. Это была централизованная станция для обслуживания колхозов всего района. Когда Саля уходила в летний отпуск, она предложила мне поехать вместе с Димой, который был тогда двухлетним ребенком, и провести лето вместе в деревне у Мустафы (кличка Бен-Иегуды в КУТОВе, этим именем его звали для конспирации, и мы тоже привыкли). Я согласилась.