Леонид Филатов - Прямая речь

Год я жил, фактически прикованный к аппарату искусственной почки: меня через день возили на диализ. Со мной ездила мама, а до этого Нина и мама вместе. Доставалось им здорово. Я лежал пластом, с двумя иглами неподвижно. Собственные почки не фурычили, а там был аппарат искусственной почки, который чистит кровь. Ужасно тяжко психологически, когда из тебя выкачивают всю кровь, а потом закачивают обратно. Можно так жить всю жизнь, ну, а если в городе смута? Не доехал до больницы, и больше не жилец. Тянулось все бесконечно долго: то не могли найти подходящую для пересадки почку, то мое состояние не позволяло делать операцию, а донорская почка живет сутки, максимум — двое.

Я раньше думал о себе как о личности истерической — быстро говорю, моментально впадаю в панику, но выяснилось, что я терпеливый.

Хотя были моменты, когда я совсем уж отчаивался…

Был период, когда пришло понимание: все… Разумеется, с близкими, с матерью и женой, я на эту тему не говорил. Не мог в ситуации, когда им тяжело, начать плакаться. Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук.

Спасибо Нине. Все эти годы она всегда была рядом, по всем реанимациям со мной путешествовала. Жила со мной в одной палате и во время первой операции, и во время второй. Мы никогда не ссоримся. Нам вдвоем всегда было хорошо, даже когда совсем плохо было. Она вообще молодец, в секунду сообразила, как действовать. Я совсем не ожидал от нее столь быстрой реакции, может потому, что знал Нину только в ситуации некоторого благополучия. А для того чтобы человек «обозначился» в той или иной мере, нужна драма, трагедия. Никогда не предполагал, что моя беспечная, легкая жена в состоянии стать настоящим товарищем. Я, конечно, не думал, что она меня бросит. Но то, что она с головой влезла в мою жизнь, оставила все: театр, домашние заботы, все, что только можно и занималась только мной, меня поразило. Когда всем было ясно, что я — практически труп, она упрямо возилась со мной, и ни разу ни одной слезинки у нее не было. Это она, только она меня вытащила, когда я почти за край шагнул.

В некогда белом халате ты у кровати сидишь.Топят в больнице не очень, воду дают не всегда,Близится хмурая осень, злые идут холода.В небе внезапно погасла, искры рассыпав, звезда.Милая, ты не пугайся, я не умру никогда.

В палате напротив лежал Николай Афанасьевич Крючков. Однажды вечером мы с ним пообщались, а наутро медсестра вошла и говорит: «Нет больше вашего соседа». Вот тогда было уж очень плохо, хоть криком кричи, а ничего не изменишь.

Два года в клинике я писал пьесу — сказку в стихах по «Любви к трем апельсинам» Карло Гоцци. Вернее, писать я не мог, я был не в состоянии даже пальцем пошевелить. Заучивал то, что сочинил наизусть, и через день диктовал Нине, а она записывала. Книга вышла из печати как раз к моей выписке.

Думаю, что на сцене уже никогда не смогу работать. А в кино просто не хочу сниматься, уже давно. И не из-за болезни. Просто пустое это дело, уже наигрался, и у меня нет такого ощущения, что я чего-то не сделал.

Ангел стоял возле кровати —Как санитар в белом халате.— Цыц! — убеждал, —Что ты кричишь-то?..Ты же у насХрабрый мальчишка…Взял и унесВ звездные дали —Только меняЗдесь и видали.Это конец.Это финита.Был Леонид —Нет Леонида.Я уплывал в душной сирени.У трубачей губы серели.Им недосуг.Им бы удрать бы:Кто-то их взял прямо со свадьбы.Больно нужна им панихида, —Был Леонид —Нет Леонида…Ни у кого —Грустного вида, —Был Леонид,Нет Леонида.Что за напасть?Что за немилость?В мире ничтоНе изменилось.Значит — судьба,Значит — планида,Был Леонид,Нет Леонида…

Письма

Все куда-то я бегу, —На душе темно и тошно,У кого-то я в долгу,У кого — не помню точно.Все труднее я дышу,Но дышу — не умираю,Все к кому-то я спешу,А к кому — и сам не знаю.Ничего, что я один.Ничего, что я напился,Где-то я необходим,Только адрес позабылся…

Снимаюсь уж неделю. Сниматься трудно. Во-первых, жесткая система подчинения графику — каждый объект стоит бешеное количество долларов. Во-вторых, репетиции с артистами из разных стран происходят на разных языках. В-третьих, из двух месяцев работы у меня нет ни одного выходного дня, слава Богу, еще не болею. Даст Бог, если все будет благополучно, буду в Москве в конце июля.

Вечерами сижу в отеле с Сашей Адабашьяном и Сережей Соловьевым и пытаюсь дозвониться к тебе в Москву. Тоска на сердце невыносимая, хотя внешне все вроде бы благополучно. Масса существует в стране развлечений — театры, бары, рестораны, ревю, кино всевозможное — от высочайших американских картин до порно и боевиков. Но каждый вечер накатывает какая-то тяжесть, да и от тебя никаких вестей. Как ты живешь там? О чем думаешь? Чем занимаешь время? Посылать мне письма из Москвы в Колумбию — бессмысленно, они будут сюда добираться месяца три, а то и больше. Лучше всего звонить, теперь тебе известен мой телефон. А как дозваниваться, ты узнаешь у Тамары Сергеевны. Позвони ей, как только получишь это письмо и проконсультируйся, как это делается, какой набирается код или как делается заказ на разговор.

Целую тебя нежнейшим образом. Жду отклика. Жду встречи. Скучаю очень.

Ленька

P. S. Сегодня вечером, значит, по московскому времени утром, буду тебе опять звонить. Вчера звонил и разговаривал с твоей мамой, не знаю, поняла ли она меня, но я просил передать, что звонить сегодня. Имя, правда, не назвал, но это ни к чему. Если не дозвонюсь, а это часто бывает, ибо линия занята, то буду дожидаться твоего звонка. Еще раз целую.

То, что происходит — нелепо и чудовищно, я в это не верю. Я прошу тебя помочь мне, а ты отказываешь, но ты, наверное, права. Я люблю тебя, но вижу, что в тебе все убито. Спасибо за все мое счастье. Не думай обо мне плохо. Я все время пытался жить только для тебя. Прости, что всегда получалось что-нибудь неладно. Как только найду работу, я уйду из театра. Буду стараться. Прощай, любовь моя, золото мое, жизнь моя! Вспоминай меня неплохо, прошу тебя.