Павел Огурцов - Конспект

— Токочка, да что с тобой? Разве не бывает увлеченных людей, отгораживающихся от всего остального?

— Бывает, что и отгораживаются, но не стараются оправдывать то, от чего отгораживаются.

Что же это делается? Изъян обвиняет Рубана и Байдученко во вредительстве, Токочка — Изъяна в приспособленчестве... А скажи я сейчас, что Изъян считает Рубана и Байдученко вредителями, и Птицоида сразу согласится, что Изъян — приспособленец, и оба они, Птицоида и Токочка, станут относиться к Изъяну с презрением. Дожились. А может быть Изъян на самом деле приспособленец? Вот он говорит, что Рубан и Байдученко сами не сознают, что они вредители, но объективно — вредители. Может быть — это Изъян не сознает, что становится приспособленцем? Конечно, не сознает. Он искренен — в этом сомнений нет. И не дурак. Далеко не дурак. Вспомнил шутку Изъяна: «Он — далеко не дурак. А вблизи?» А может ли быть так, что человек — в чем-то умен, а в чем-то дурак? Ишь ты! Я уже стихами думаю...

— Гарилоида, о чем задумался?

— А может ли человек одновременно быть и умным, и дураком? Вижу по выражению лица Птицоиды, что он сейчас мне врежет. И слышу:

— Это ты о себе?

— И о себе. А у тебя так не бывает?

— Это об Изъяне, конечно, — говорит Токочка.

— Об Изъяне, об Изъяне... — повторяю я. — Обезьяне рассказали об Изъяне.

— Тебе и рассказали, — говорит Птицоида, и после того, как мы отхохотались: — Проводим его на вокзал?

— А который час? — Ты при часах? — спрашивает меня Токочка и, получив ответ, — еще и пешком успеем. Пошли.

9.

Вышли из концерта. Птицоида на этот раз не был. Сережа и Владимир Андреевич обсуждают концерт, сравнивают исполнителей с теми, которых раньше слышали, и которые, конечно, были лучше, никак не могут расстаться и решают пройтись пешком. Пройтись приятно: мягкий зимний вечер. Но Токочка спешит на вокзал, у меня нет ключа от квартиры, неудобно возвращаться поздно, и мы прощаемся. На другой день за обедом Сережа с удовольствием вспоминает концерт и Владимира Андреевича и говорит, как хорошо было бы хоть изредка позволить себе такое удовольствие.

Утром Байдученко и Рубан вышли, долго отсутствовали, вернулись возбужденными и сказали, что Изъяна и меня хотели перевести в другие группы, они нас отстояли, но так просто это не обошлось — придется выполнить несколько чужих проектов, и, конечно, подкинут нам не из легких. И уже почти не оставалось времени на задания для техникума.

Заметка в газете: сидят в немецкой тюрьме вместе национал-социалисты и коммунисты, спорят, видного национал-социалиста коммунисты переубедили, и он примкнул к ним. На работе Изъян спрашивает меня — читал ли я это сообщение.

— Читал.

— Интересное сообщение. Легче переубедить нацистов, чем социал-демократов или представителей каких-нибудь либеральных партий.

— Уже сделал вывод из одного случая?

— Не говори. Случай показательный.

— Чем же?

— А тем, что все они, кроме нацистов, цепляются за буржуазные свободы, буржуазный гуманизм и не понимают, что это — отжившие понятия. А у нацистов таких иллюзий нет.

— И гуманизм — отжившее понятие?

— Я говорю о буржуазном гуманизме, а не пролетарском.

— Есть понятия вечные, к ним относится и гуманизм.

— Как ты не понимаешь элементарных вещей? Идеология и мораль носят классовый характер и поэтому со временем меняются.

— Постой, постой! Интересно у тебя получается. У коммунистов и нацистов одна и та же мораль? Классовая, да? Пролетарская?

— Не говори глупостей!

— Колосович, надо работать! — обернувшись, резко сказал Рубан. До этого никогда мы не получали замечаний. Обернулся и Байдученко и, улыбаясь, посмотрел на меня.

Иду по коридору. Байдученко и Рубан стоят и курят, увидели меня и заулыбались. Я замедлил шаги.

— Ну, и здорово вы Изъяна подковырнули! — говорит Байдученко.

— Только вот что, Петя, — говорит Рубан. — Держите здесь язык за зубами. И Изъяну скажите об этом.

— Вы думаете — я на Изъяна повлияю? На него никто не повлияет. Для этого надо постановление ЦК.

Они засмеялись.

— Никто его переубеждать не собирается. Речь идет о другом... Ладно, я сам с ним поговорю.

Специальные комиссии проводили чистки учреждений. На общих собраниях поднимали с мест служащих, всех или заранее намеченных — не берусь судить, они рассказывали свои биографии и отвечали на вопросы, которые могли задавать все присутствующие. Интересовались, главным образом, прошлым — дореволюционным и периода гражданской войны. Кажется, именно в это время я услышал выражение — недорезанный буржуй. Обычно его произносили с иронией, но иногда — серьезно и даже со злобой. В начале 32-го года такой процедуре подвергся Сережа, и его, как бывшего дворянина и офицера царской армии, уволили из Наркомпочтеля. В выходной день приехали Резниковы и Майоровы, и Сережа стал читать запись в его трудовом списке: «С должности юрисконсульта Управления Уполнаркомпочтеля Украины и Южного Управления связи снят по чистке соваппарата с отнесением к 3-й категории и запрещением занимать административно-управленческие должности сроком на три года». Сережа остановился.

— Хорошо, что хоть по 3-й категории, — сказал Федя.

— Слушайте дальше, — сказал Сережа и прочел: «С указанием, что против работы гражданина Юровского по специальности юрисконсульта возражений не встречается».

— Как, как?! — переспросила Клава. Сережа прочел последнюю фразу.

— Прочти, пожалуйста, сначала, все, — попросила Клава.

Сережа прочел.

— Снять с работы юрисконсульта и вдруг — против работы по специальности юрисконсульта возражений не встречается, — сказала Клава. — Ну и ну!

— Ну, что ты удивляешься? — спросил папа. — Не знаешь, с кем приходится иметь дело?

— Только не вздумай обжаловать постановление этих мудрецов, — сказал Хрисанф.

— Будто я не понимаю, — ответил Сережа. — Обжалование привело бы только к снятию последней фразы. Иначе пришлось бы меня восстановить на работе, а на это они не пойдут.

— Совершенно верно, — сказал Федя.

— Федя, а тебя тоже будут чистить? — спросила Нина. Федя развел руками:

— Пока что у нас о чистке ничего не слышно. Мы — не соваппарат.

— Да что тебе чистка! — сказал Хрисанф. — Ты — красноармеец.

— Это как повернется дело. Знаешь как у нас: когда я им нужен — я красноармеец, не нужен — сын буржуя.

— Папа, а тебя будут чистить? — спросил Горик.

— Все мы под одним Богом ходим, и пути его неисповедимы.

Когда все разошлись, я спросил у отца: будет ли и у них чистка?