Александр Жолковский - Звезды и немного нервно

Когда я шел в консульство в последний раз, мне уже был знаком там каждый закоулок. Взбежав на второй этаж и направившись к отделу виз мимо целых эмигрантских семей, в многодневном ожидании расположившихся прямо на полу, я услышал за собой завистливый шопот:

— Сари, се такие высссокие, увверенные…

В 1984 году, во время пастернаковской конференции в Иерусалиме, однажды вечером мы с Игорем Смирновым и Ренатой отправились в город, предупредив (как нам было строго наказано устроителями) охрану, когда мы вернемся и через какие ворота. Кампус Еврейского университета на Маунт Скопус был огорожен со всех сторон, наглухо запирался и представлял собой как бы неприступную крепость.

Часа в два ночи мы в самом веселом расположении духа подъехали на такси к условленному входу, но он оказался закрыт. Мы позвонили в условленный звонок, подождали, позвонили еще раз, безрезультатно. Ситуация складывалась неприятная. Мобильников тогда еще не изобрели, наружные телефоны отсутствовали, вокруг было пусто и темно.

Вдруг вдали засветились фары, и к нам подъехал джип с солдатами, к счастью, не палестинцами, но как будто и не израильтянами. Это были друзы, едва говорившие по-английски. Они несли какую-то свою особую патрульную службу. Взять нас с собой куда-нибудь в штаб, чтобы мы оттуда могли позвонить на кампус, они отказались и, подальше от греха, уехали.

Надеяться на постороннюю помощь явно не приходилось. Игорь с Ренатой пошли вдоль стены искать другого входа, а я, обозлившись не на шутку, спьяну вскарабкался на стену, перелез через нее, нашел, уже на той стороне, незапертую дверь, спустился к караулке и устроил показательный скандал охранникам, которые спокойно спали, забыв, что обещали нас дождаться. Они зашевелились, открыли ворота, впустили Игоря и Ренату. Появилось начальство, и пошли серьезные разборки. Стена и тут оказалась гнилая.

Утром меня порадовали сообщением, что все мои расходы по пребыванию в Израиле будут оплачены полностью.

Своеобразный личный рекорд по пересечению границ я установил во время одного из своих первых европейских автопробегов в амплуа американца, разъезжающего на прокатной машине. Погостив у знакомых в Генуе, мы с Ольгой направлялись в Барселону, где должны были остановиться у одного реэмигранта из СССР, потомка испанских коммунистов, с которым нас заочно свел Мельчук. (Он оказался племянником Рамона Меркадера, убийцы Троцкого, поклонником Франко и симпатичным парнем.)

Ольга, выросшая в Калифорнии за рулем, в общем, уже смирилась с моим неуемным желанием новичка-автомобилиста осуществить наконец хрупкую мечту детства, однако услышав, что я хочу добраться до Барселоны одним броском, пыталась воспротивиться. Но мы таки выехали в 9 утра и приехали в 9 вечера, ни разу не ступив на землю Франции (буфеты с капуччино и туалеты есть на станциях обслуживания, гигантскими мостами высящихся над автострадой).

К сожалению, Барселону я видел как в тумане, сквозь внезапный приступ гриппа. Но потом, недельку отдохнув на Коста Брава, мы махнули в Гранаду, тоже марш-броском, причем ночным. Сноб-англичанин на пляже в Тамариу говорил нам, что так путешествовать is uncivilized, но, не читая «Золотого теленка», что он мог понимать в автопробегах?!

Закончу на современной ноте. После двух семестров в нашем университете по фулбрайтовской стипендии Лада должна была, согласно американским правилам, два года в Штатах проотсутствовать. (Жестокие, сударь, нравы в нашем городе!) Тогда мы решили, что она приедет в Мексику, поближе к калифорнийской границе, в район Тихуаны. В московском турагенстве она купила мексиканскую визу и билет, но не до Тихуаны, а до Мехико, — ей объяснили, что там билет в Тихуану будет стоить дешевле. Под Тихуаной, в облюбованном американцами пляжном местечке Пуэрто Нуэво, мы по интернету и телефону сняли симпатичный домик на огороженной и охраняемой территории.

Все шло по плану, пока в аэропорту Тихуаны Ладу не задержали. Оказалось, что действие ее визы не распространяется на приграничную с США зону — в силу особой оговорки, касающейся граждан (а тем более гражданок) несолидных стран. В турагенстве это, конечно, знали, почему и продали билет только до Мехико.

Проблема была решена довольно быстро. По совету хозяина, сдавшего нам домик, Лада, знающая испанский, с ноутбуком в руках объяснила чиновникам, что она — científica («ученая»), пишущая книгу о Мексике (а не, подразумевалось, представительница более древней профессии), и ее отпустили в город на поруки нашему хозяину. А наутро он связал нас с неким владельцем переводческой фирмы, который за 300 долларов взялся наладить дело с полицией. Полиция разрешила остаться под Тихуаной, но какую-либо официальную бумагу выдать отказалась.

Я ездил в Пуэрто Нуэво на длинные уикэнды. Въезд в Мексику из США свободный, и единственное, что тревожило меня, это часовая поездка от границы до места. Но оказалось, что все давно продумано: есть специальная страховка на машину, действующая в пределах сотни миль, освоенных американцами, и по этой территории проложено специальное платное шоссе, просторное, чистое и безопасное.

Важно было не сбиться с шоссе, чтобы не оказаться в Мексике как таковой. Ни на минуту не позволяя себе забыть об этом, я оценил образ Тропы, с которой в знаменитом рассказе Брэдбери не должен сойти отправившийся в прошлое охотник на динозавров… (Брэдбери, кстати, жив и появляется на ежегодных книжных ярмарках в нашем Городе Ангелов.)

Дорога обратно отличалась только тем, что на границе приходилось ждать — когда минут пятнадцать, а когда и час. Пускали с разбором — желающих было слишком много. («Как все греки, король хотел в Америку», — заключает молодой Хемингуэй свое интервью с королем Греции.)

Торонто-80

Осенью 1980 года, по приглашению чешского эмигранта-структуралиста Любомира Долежела, я поехал с лекциями в Торонто. Чехи, бежавшие в Америку кто в 1938-м (как мой корнелльский завкафедрой Джордж Гибиан), кто в 1968-м (как Долежел), занимали видное положение в американской славистике; принято было даже говорить о «чешской мафии». «Да какая там мафия, — сказал я мичиганскому заву Ладиславу Матейке, — так, мафийка, русские евреи вам еще покажут». Долежел тоже заведовал кафедрой и вообще был очень активен. В поэтике он занимался применением понятия возможных миров к теории повествования. Возможные миры меня не увлекали, но приглашение было лестно — как само по себе, так и потому, что повышало мою visibility (известность, букв. «видимость») и, значит, шансы на постоянную должность.