Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

— А как вы насчет шахматов?

Как всегда, учтиво провожая, он спросил:

— А вы за границу?

— Да. Нужно в Париж и Лондон.

— Вы можете заехать к Черткову в Эссекс?

— С удовольствием.

— Мне надо кое-что послать ему. Я пришлю в Петербург.

— Все что хотите. Я прямо из Петербурга в Лондон.

— Хорошо. Вы получите от меня посылку. В Петербурге я получил от него письмо:

"Очень вам благодарен, любезный П. П., за вашу готовность повидать Черткова. Пожалуйста, сделайте это; адрес его: Christe- Church Rents, Владимиру Григорьевичу Черткову… Еще просьба к вам. Не можете ли передать прилагаемое письмо Суворину, передав ему мой привет и прося его напечатать его в "Новом Временив. Желаю вам полезной [Я ехал по поручению директора театров т. С.М. Волконского.] и приятной поездки".

Л. Толстой.

Затем ко мне в театр явилось одно лицо от имени Л. Н. и просило послать по почте прилагаемый конверт; конечно, и это я обещал исполнить с удовольствием.

Но, к сожалению, я не мог исполнить обещания Толстому; в Лондон приехал я, как оказалось, на Страстной неделе, и к четвергу там было все закрыто; а театр "Liceum" совсем не функционировал. Мне пришлось сидеть несколько дней бесцельно, ожидая открытия театров, — и после двух дней пребывания я решился покинуть город, тем более что он уже был мне известен. О Черткове нечего было и думать, — и я ограничился письмом к нему и посылкой.

В Париже я застал полный развал: там в Страстную субботу в "Moulin Rouge", — тогда еще существовал этот притон, — было что-то вроде "встречи весны", на которой, впрочем, я не был. Оттуда я написал Толстому, что не мог в точности исполнить его поручения относительно Эссекса.

Слава Толстого уже в то время была крупной. На улице Ришелье в небольшом книжном магазине усердно торговали произведениями Толстого. Там я купил полный экземпляр "Воскресения", за которое, в сущности, и был Толстой отлучен от церкви, не столько за оскорбление таинства евхаристии, сколько за описание визита Нехлюдова к Победоносцеву. Этого не мог переварить глава синода — и граф оказался отлученным.

Во французских карикатурных журналах Толстой был изображен с нимбом вокруг головы, в позе святого. Деканонизация" обращена была в шутку — и от деканонизированного Толстого шли лучи. Я вырезал карикатуру и послал Л. Н., - не знаю, получил ли он.

Не знаю также, получен ли им рисунок из немецкого "Jugend". Там изображен Толстой, извлекаемый из храма. Фигура громадная. Приходится распилить пополам здание, чтобы извлечь его…

Так иностранцы относились к великому философу. Я уже говорил о Стасове, но теперь снова вернусь к нему. Толстой сказал, что он "кидается с нахрапу и ничего не видит".

Это удивительно верно. Тридцать лет, если не больше, Стасов состоял присяжным критиком. Он трубил на перекрестках, кричал — что важно, что плохо, превозносил, унижал, развенчивал, увенчивал, все делал искренно и думал, что он неопровержим. Он увлекался всем, до кинематографа включительно; то он превозносил Моллера, считая его равным Брюллову, и плохую картину "Иоанн на Патмосе" равнял с "Последним днем Помпеи". То он уверял, что Перов выше Кнауса и Менцеля, то, что Владимир Маковский на верной дороге, что только его "обличительный жанр" и имеет значение. То он превозносил И.Е. Репина выше облака ходячего — и превозносил именно за слабые его стороны. Он погубил много художников своей необузданной похвалою и хулою, в том числе тормозил деятельность Репина. Художник с огромным своеобразным талантом, он поддавался влиянию критика и невольно, по молодости лет веря в него и его критерий, шел по ложной дороге. Иногда он стряхивал с себя гипноз Стасова и тогда давал искренние, сильные произведения. Но влияние на него Стасова — самый жестокий, самый печальный период в живописном творчестве художника.

Репин изумительно талантлив в портретах. Он сохранил нам Толстого живым, полным тех сил, той мощи, которая ему была присуща. Только к Толстому Репин не подошел с тем сарказмом южанина, который замечается во всех остальных его портретах. Быть может, этот сарказм помимо самого художника сквозит в его произведениях — сарказм скрытый, еле замечаемый, даже совершенно не замечаемый Стасовым.

Разве не глубокой сатирой дышит портрет Победоносцева в картине "Государственный совет"? Эти сложенные пальцы, этот взгляд глубокого государственного человека, эта фарисейская поза — разве это не глубочайший сарказм? А Плеве? Этот докладывающий чиновник — разве он не передает целиком весь характер почтенного министра? А портрет Григория Петрова с крестом, вынутым из-за пазухи, — это ли не глубочайшая сатира, повторяю, быть может, вылившаяся помимо воли творца.

Раз только, в самом неудачном портрете, Репин вздумал изобразить жестокую аллегорию на Толстого, представив его босиком. Мне графиня Софья Андреевна жаловалась на этот портрет, тоже конечно не поняв его сущности.

— Позвольте! Во-первых, Лев Николаевич никогда босиком не ходит. Во-вторых, разве это его ноги? Уж кому как не мне знать, какие ноги у Льва Николаевича! Ничего подобного. Это Репин от себя выдумал…

— Не может быть, графиня, такой реалист, как Репин…

— Уверяю вас, он от себя выдумал, — нервно закончила Софья Андреевна, — никогда у него таких ног не было.

Стасов — как археолог и знаток старины — стоит очень немногого. Может быть, он и знаток в полотенцах, коньках и древних пряниках, но очень плохой специалист в действительной московской старине. Увлекаясь всем, что было пред его глазами, он упускает из вида всегда главное и всегда говорит "по поводу".

Толстой в одном из своих писем пишет ему:

"…Я пришел в ужас. Ради нашей дружбы бросьте это дело и избавьте меня от этих фонографов и кинематографов. Мне это ужасно неприятно, и я решительно не соглашаюсь позировать и говорить.

…Пожалуйста, простите меня за то, что наделал вам хлопот, сначала согласившись, а потом отказавшись от всяких фонокинематографов. Я сперва согласился, когда жена спросила меня, но потом, когда в ее отсутствие прочитал ваше письмо, то ужаснулся тому, что сделал…"

Стасов не понимал, что Толстому не нужен ни кинематограф, ни граммофон, и не стесняясь приставал к нему через Софью Андреевну с рыночными завываньями. Наконец у бедного Льва Николаевича вырывается вопль наболевшего сердца по адресу Стасова.

Лев Николаевич смеялся над яркими рубахами и шароварами Стасова, какие он любил заказывать себе для летнего времени.

В одном из портретов убеленного сединами критика И.Е. Репин изобразил его в таких какофонических тонах, что меня отбросило, когда я подошел к холсту. Портрет точно шрапнелью окатывал зрителя: "На, мол, каков я, что скажешь!" И насколько Лев Николаевич был скромен и изящно красив в своих небеленых блузах, настолько Стасов был слащав и безвкусен в тонах придворного кучера доброго старого времени.