Корабли и люди - Иван Георгиевич Святов
Николай Герасимович спросил Трибуца, найдётся ли мне здесь подходящая замена, если он сейчас заберёт меня с собой в Москву?
– Конечно, найдётся, почему же не найтись, – ответил Трибуц. – Да здесь и дело подошло к концу.
Сдав обязанности заместителя командира 86-й стрелковой дивизии Купцову, я в тот же день отбыл в Ленинград на крейсер «Максим Горький». А на другой день я был уже в Москве.
Самолёт наркома в охранении четырёх истребителей бреющим полётом пересёк Ладожское озеро, сделал посадку в Новой Ладоге, а затем самостоятельно перелетел в Москву, «присев» только в Едрово, где базировалась наша бомбардировочная авиация. Наркома сопровождал командующий ВВС ВМФ генерал Жаворонков, поэтому совсем не удивительно, что качество полёта, его организация и обеспечение были безупречными.
В Москве, в Кремлёвской больнице, нарком перепоручил меня очень милому и заботливому человеку, Кудинову, и приказал ему добиться помещения меня в больницу. Кудинову удалось это сделать, но не без известных трудностей, ведь я был личность не Бог весть какая. Потребовалось вмешательство и телефонные звонки самого Кузнецова, прежде чем удалось этот вопрос уладить.
К моему большому разочарованию, Кремлёвская больница помещалась вовсе не в Кремле, как обещало её название, а где-то вблизи от него. Профессор Фронштейн посмотрел направление Лисовской и назначил операцию на следующий день. Я очень удивился такой скорости и выразил мои сомнения: «Разве не надо произвести предварительные исследования для уточнения диагноза?»
– Ну, милый мой, – ответил Рихард Михайлович, – в этом нет никакой нужды. Софья Михайловна поставила исчерпывающий диагноз, и он в подтверждении не нуждается. Так что готовьтесь, завтра приступим. Это совершенно не страшно.
Рихард Михайлович был весьма оригинальным человеком. Он, например, с гордостью заявлял, что за всю свою шестидесятипятилетнюю жизнь из Москвы дальше Серпухова не выезжал, и любил шутить, сохраняя серьёзный вид.
Пробыл я в больнице больше месяца. За это время мне сделали три сеанса электроцистоскопии и ликвидировали три полипа. Кровотечение прекратилось, а на добротных харчах я пополнел и окреп.
В палате вместе со мной лежали писатель Алексей Николаевич Толстой и художник Василий Семёнович Сварог. Толстой своей колоритной натурой заполнял всё пространство. Его рассказы и рассуждения доставляли истинное наслаждение, а эрудиция не поддавалась описанию. Сварог же, наоборот, был замкнутым человеком, днями раскладывал пасьянс и ничем не интересовался. Ему вырезали пятнадцать камней из почек, чувствовал он себя неважно и поэтому, наверное, не был расположен к общению с окружающими.
После выписки из больницы я получил недельный отпуск. Тут же я попросил управделами наркома контр-адмирала Михаила Захаровича Москаленко доложить адмиралу, что я прошу разрешения выехать в Пензу на несколько дней. Такое разрешение было получено, и я вместе с верным Соловушкой отправился в намеченный вояж на станцию Симанщина. Оттуда до Свинухи – двадцать пять километров, и на попутной подводе в лютый мороз мы добирались до неблизкой деревни долгие часы, подогреваясь табаком.
Дома, конечно, меня никто не ждал – я явился как снег на голову Супруга работала учительницей в местной школе и размещалась в казённой квартире, по тем временам, надо сказать, довольно сносной. Хуже обстояло со снабжением.
Михаил Захарович меня, конечно, кое-чем снабдил, и я явился с небольшими подарками в виде консервов, печенья и нескольких плиток шоколада. Сыну было уже двенадцать лет, он успешно учился и помогал матери по хозяйству, дочке – два года, и она меня встретила, понятно, рёвом. За три дня, к моему великому огорчению, с ней контакта налажено не было.
Жизнь в Свинухе, прямо скажем, была трудной. Остались одни женщины, старики и дети. Снабжения – никакого. Из колхоза мели всё под метёлку. Всё было подчинено фронту. Настроение у людей было тревожное: не дойдёт ли немец и до нас? А немец в это время рвался на Кавказ. Бои шли под Воронежем и Тулой, до Пензы – рукой подать.
Но вот сообщения Совинформбюро оказались радостными: немцев гнали с Кавказа, нанося им удар за ударом.
Прожил я в Свинухе трое суток и решил возвращаться через Горький, чтобы навестить наших шефов.
А дело вот в чём: в середине 1942 года нам с H. Н. Носовым стало завидно: у линкора «Октябрьская Революция» шефами являлась Киргизская республика, у «Марата» – Узбекская, у «Кирова» – Казахская. Один «Горький» оказался без шефов.
Шефы присылали делегации с довольно солидными подарками, от которых крохи перепадали и нам. И вот мы надумали: коль скоро крейсер наш носит имя Горького, то вполне логично, что его шефом должен город Горький.
Написали письмо в обком комсомола и послали туда члена бюро комсомольской организации старшего краснофлотца Гомозова – авось, что получится! И получилось. Обком комсомола горячо поддержал наше предложение и через обком партии и областной исполнительный комитет оформил шефство. Гомозов возвратился из Горького вместе с шефской делегацией.
Я же задумал другое. На «Горьком» был недокомплект личного состава из-за боевых потерь и отправки добровольцев на фронт в морскую пехоту. Надежды на получение пополнения через органы комплектования отсутствовали. Вот и пришла мне в голову незаконная мысль: а не укомплектовать ли крейсер горьковчанами. С этой целью я и направился в Горький.
Принял меня первый секретарь Горьковского обкома партии Михаил Иванович Родионов. Он согласился с моим предложением послать на крейсер 100–150 человек. В действительности же весной 1943 года на корабль прибыло 175 человек комсомольского пополнения.
Правда, потом за эту инициативу я схватил выговор, как за партизанщину и нарушение принципов комплектования, но дело было сделано, крейсер получил отличное пополнение, и мы о содеянном не жалели, выговор – не выговор!
В Москве, возвращаясь в Ленинград, я услышал о прорыве блокады и соединении войск Волховского и Ленинградского фронтов.
Очередной грузовой самолёт доставил меня в Ленинград, и вот я снова дома на родном крейсере, среди друзей-товарищей и в привычной для меня обстановке. Здесь мне всё ясно и понятно, здесь работать легко и плодотворно. Снова контрбатарейная схватка, снова ремонт и боевая подготовка.
С прорывом блокады положение в Ленинграде заметно улучшилось. Появились электроэнергия и вода, прекратились пожары, пошли трамваи и троллейбусы. Улучшилось и снабжение населения продовольствием. Только по-прежнему покой нарушался сиренами воздушной тревоги и варварскими обстрелами города. Но уже никому не приходила в голову мысль, что немцы могут ворваться в город. Враг сам оказался блокирован под Ленинградом и ничего серьёзного, кроме обстрелов, предпринять против него больше не мог.
Снова на эскадре
29 января 1943 года эскадра понесла большую утрату.
