Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
В наступающей темноте мы вышли в путь. Продвигались примерно пятьдесят человек — несли с собой два чешских станковых пулемета (BESA[17]). Тихое движение сквозь ночь. Голоса арабских пастухов, которые перекликались, сообщая друг другу, что «евреи идут» (нам переводили иракские евреи в наших рядах). К утру мы вышли на холм, возвышающийся над шоссе из Рамаллы[18] в Латрун. Перед нашими глазами двигались машины противника, как военные, так и гражданские. Возможности нашего появления никто не предполагал — это как будто бы на главном шоссе Тель-Авив–Хайфа появился отряд арабских легионеров. Мы установили тяжелые пулеметы и открыли огонь. На шоссе заметались, машины валились в кювет, с них сыпались люди, слышались взрывы. Дальше по нам ударила батарея орудий из Латруна, а вскоре за этим машины перебросили пехоту. Началась их атака — мы густо стреляли. Они откатились и через некоторое время вернулись к атаке. День прошел таким образом: их артиллерийский обстрел и атаки пехоты перемежались. Мы упрямо держались холма, где начали бой. Мы были плотно окружены, отступать было некуда, что упрощало выбор.
Ночью к нам подошла подмога с приказом нас сменить. Их было больше, чем нас, раза в два или три. Кто-то разобрался в размерах нашей удачи. Это был комплимент своего рода. И победа.
* * *
Когда мы готовились выходить в горы, к нам подошел высокий рыжий парень. Он сказал, что он из пятого батальона нашей бригады, возвращается из больницы и ждет попутной машины, чтобы добраться до своих. Назвал себя: Давид. Услышав, куда мы направляемся, сказал: «Интересно, возьмите меня с собой». Наши офицеры ответили, что не время вводить в ряды нового человека. Мы уже спелись, гладко работаем вместе, а чужой этому может помешать. У Давида был ответ и на это. Он предложил идти с нами как грузчик (а этого все солдаты не любят). Пулеметы прожорливы, придется нести много амуниции. Так и договорились, его пристроили как грузчика. Когда мы дошли до холма Бейт-Нуба, он, отдав боеприпасы пулеметчикам, присоединился к моему взводу и залег вместе с нами, когда мы отбивались от атак.
К концу второй атаки мы услышали вводящий всегда в дрожь выкрик: «Ховеш!» («Санитар») — и наш «медик» побежал туда. Санитары были в каждом взводе, они несли бандажи и прочее — это были обычные вооруженные бойцы, прошедшие двухнедельный курс первой помощи. Давид получил пулю в шею. Кровь лилась потоком. Думаю, что его можно было бы спасти, но только не нашлось никаких медицинских инструментов для этого, а мы были отрезаны. Он умер там, а нам пришлось «приводить в чувство» парня, который лежал вместе с ним в одном окопе. Тот был моего возраста, и это был его первый бой. Его залило кровью Давида, он плакал и бессвязно говорил о том, что хочет домой.
У этого рассказа была довольно страшная для меня концовка. Бои прекратились быстро, я оказался в Тель-Авиве в коротком отпуске, который нам давали по такому случаю. Я был у знакомых, и, как всегда, меня расспрашивали про то, где я был, где воевал. Увидев на мне знак Пальмаха, стареющий молчаливый мужчина, который гостил у них, начал меня расспрашивать, встречал ли я людей из пятого батальона. Я сказал, что вообще-то нет, но встретил только одного, его звали Давид, он был рыжий, высокий и погиб около меня за день до второго перемирия. Мужчина, который меня расспрашивал, медленно и тихо упал в обморок. Он оказался отцом единственного сына — Давида. Он уже знал о несчастье, но шок от моих слов был силен. И не в последний раз я почувствовал себя виноватым за то, что остался жив.
* * *
С нами были наши девушки. В начале войны они выходили вместе с нами в бой. Но ко времени, когда я пришел в Пальмах, это уже запретили, потому что девушки могут попасть в плен и быть изнасилованы. Когда у нас случалось что-то серьезное, это правило менялось. В бою около Ялу, когда мы отступали сухим руслом речки, мы увидели вдруг дюжину наших вооруженных девушек. Они поднялись на холм выше нас и заняли позиции, которые не дали бы Легиону вцепиться нам в хвост.
Это были очень красивые девушки — и душой, и телом. Наши отношения с ними были хорошими — такой союз братьев и сестер. Романтические отношения были, но мало сексуальных, и в этом было что-то возвышенное. Мне это особенно подходило, потому что я был романтического склада ума. Быть может, компенсировал этим нехватку зрелости.
Павел
Еще один рассказ из нашего боя под Латруном. В бою горьковатая правда не раз выражается на личном уровне. Одного из бойцов моего взвода звали Павел. Он пришел в батальон с группой из кибуцев. Не отличался ничем, кроме, быть может, большой физической силы, которую любил демонстрировать. В суматохе боя около Ялу, когда мы кинулись помогать первой роте и позже прикрывали ее отступление, мы не заметили вначале, что Павел движется без винтовки. Среди неформальных заветов Пальмаха была абсолютная обязанность: вынести свое оружие из боя. По-видимому, это были остатки времен нелегальщины, когда за оружие приходилось платить кровью. Когда товарищи Павла сообразили, что произошло, весь взвод собрался было возвращаться искать чертову винтовку, но было поздно. Взбадриваемые окриками командиров, мы продолжали отступать — угрюмо, упрямо и медленно.
Павел не пошел с нами в Бейт-Нуба. Когда бои утихли, товарищи Павла собрались судить его. Нам было ясно, что мы не отдадим его формальному полевому суду. Решили, что виноват, а в наказание запретили ему выходить в бой. О таком мечтали бы многие солдаты всех времен и армий, но не у нас. Решение потрясло многих, но командир батальона негласно утвердил его.
Павел был переведен в обслуживание кухни вместе с некоторыми из наших девушек. Когда его товарищи по кибуцу сообразили всю экстраординарность и ужас такого наказания, они начали осаждать всех нас просьбами сменить его наказание на что-то менее обидное. Но им не
