Борис Тихомолов - Небо в огне

Официальная загрузка самолета "ИЛ-4", рассчитанная его конструктором Ильюшиным, была тысяча триста килограммов. Десять соток подвешивались в бомболюки и три — под брюхом. Эта загрузка считалась незыблемым законом для всех. Молодому, еще неопытному летчику командир мог дать загрузку поменьше тысячу, например, или восемьсот килограммов, и никто его не осудил бы. Но приказать даже опытному летчику взять на борт свыше установленной нормы командир был не властен.

Часто, когда требовалось разбомбить сильное железобетонное укрепление противника, к самолету подвешивались три бомбы по двести пятьдесят или две по пятьсот килограммов на наружные замки и к ним соответственно еще добавляли несколько соток. В итоге опять-таки получалось тысяча триста. Параграф инструкции был соблюден, хотя, разумеется, наружная подвеска из двух пятисоток создавала гораздо большее воздушное сопротивление, чем три маленьких сотки.

Когда полку предстояло бомбить аэродромы или живую силу противника, нам привозили "РАБы" (рассеивающиеся авиабомбы). Это были толстенные, как купчихи, каплеобразные бочки, начиненные множеством мелких бомбочек фугасного или осколочного действия. Сзади этого внушительного сооружения красовались обтянутые и прижатые к корпусу три больших металлических лопуха, похожих на лопасти пароходного винта.

Две такие штуки, обтянутые ободьями из мягкого железа, и подвешивались под брюхо. Предварительно оружейники делали надрез на ободьях. Сброшенная с высоты, бомба тотчас же распрямляла хвостовые лопасти-винты и начинала вращаться все быстрее и быстрее. Уложенные внутри бомбочки, приобретая большую центробежную силу, начинали давить изнутри на оболочку бомбы. С жутким воем и фырканьем летел к земле грозный снаряд, и наконец — п-пафф! — не выдержав давления, лопались надрезанные ободья, оболочка распадалась, и освобожденный смертоносный груз, визжа, разлетался по громадной площади.

И хотя к "РАБам" подвешивали в люки только шесть соток, летчики не любили их возить. Большое лобовое сопротивление давало себя знать. Самолет становился вялым, трудно взлетал и плохо набирал высоту.

Слава Топалев возил все.

— "РАБы"? Пожалуйста, — соглашался он. — Только слушайте, какое это имеет значение, сколько бомб вы подвесите в люки — шесть или все десять?

— По Малинину — Буренину десять соток тяжелее шести! — возражал ему инженер по вооружению. Слава ухмылялся:

— Между прочим, по Малинину — Буренину, если вместо лишнего бензина, который я вожу до цели и обратно, подвесить бомбы, то это будет нисколько не больше. Ферщтеен?

— Ферштеен, — смутился инженер. — Но ведь без командира полка я не имею права…

— Ну конечно… — Слава пошел искать командира.

Командир был в своей маленькой каморке. Он сидел на койке, покрытой солдатским одеялом, и пришивал к гимнастерке пуговицу.

— Садись, — сказал командир, пододвигая табуретку. — Что у тебя?

— Да вот, — замялся Топалев, — кое-какие соображения насчет загрузки.

— Ага, интересно, — буркнул командир, нацеливаясь насадить иголку на нитку. — Что там у тебя, выкладывай.

Слава принялся выкладывать. Командир внимательно слушал, одобрительно кивал головой, потом вдруг решительно отложил гимнастерку, взялся за карандаш и карту, лежащую у изголовья, и принялся записывать на ее обратной стороне размашистые цифры.

— Ну ладно! — воскликнул он. — Обратимся к твоей выкладке. Полет на сегодняшнюю цель займет три часа. Горючего потребуется тысяча двести литров плюс двадцать пять процентов аэронавигационного запаса. Итого полторы тысячи. А мы возим в баках по две-три тысячи литров. Зачем? Для чего?

— На всякий случай, — подковырнул Топалев.

— Вот именно, — согласился командир. — На всякий случай. На какой? Можете сбиться с курса — раз! — И загнул палец.

— Ну уж это исключается, товарищ командир, — обиделся Слава. — Да мой штурманяга… Командир выставил ладонь.

— Ну, это твой. Я говорю в среднем, обо всех. Теперь, баки пробьют — два! — Загнул еще палец. — Штурмана ранят или убьют — три! Фриц прилетит бомбить наш аэродром — четыре. Ну и все прочее — пять! Запас нужен? Нужен. Вот.

— Двадцать пять процентов по инструкции, — сказал Слава.

Командир фыркнул, бросил на подушку карандаш. Он чувствовал, что его доказательства неубедительны даже для него самого.

— Ну, ладно что ты хочешь?

— Я хочу получить разрешение варьировать бомбовую загрузку с горючим. Меньше горючего — больше бомб, и только! И вообще: мы воюем? Воюем. Так зачем же возить бензин вместо бомб?

В дверь постучали.

— Можно?

Вошел комиссар полка Морозов. Пожилой, худощавый, с добрым прищуром глаз. Топалев вскочил.

— Сидите, сидите. Я не помешал?

— Нет, — ответил командир. — Даже наоборот. Вы нужны для преодоления инструкции. Комиссар решил вопрос просто:

— Мы не имеем права приказывать, но если летчики просят, так отчего же не разрешить? Тем более асам. Ведь полетный вес самолета не будет повышаться? Нет. Чего же здесь страшного? Ладно, поговорю с начальством.

И Топалев получил разрешение варьировать. К десяти неизменным соткам в бомболюках он добавлял тяжелые бомбы наружной подвески. Сначала взял две по двести пятьдесят, получилось тысяча пятьсот. В другой раз две по пятьсот, получилось две тонны, а затем подвесил три пятисотки. Две с половиной тонны вместо обычных тысячи трехсот килограммов. Почти двойная загрузка! Это было внушительно. Три громадных черных чушки висели под фюзеляжем. Настороженные, грозные. Привычные сотки рядом с ними казались убогими и смешными. Летчики, приходившие смотреть на топалевский самолет, стыдливо отводили глаза.

И за Топалевым потянулись другие. Но командир полка был осторожен. На две с половиной тонны он давал разрешение только летчикам, в технике пилотирования которых не сомневался. Так в полку определялась категория асов. Разрешили человеку взять эту загрузку — значит, он мастер летного дела. Значит, он уже "два", как говорил про таких Топалев. Значит, он воюет за двоих. Борисов два, Балалов — два, Назаров — два…

Как-то об этом стало известно конструктору Ильюшину.

— Две с половиной тонны с полевого аэродрома?! — воскликнул он. — Этого не может быть, это невероятно. Вы что-то путаете. Такую загрузку этот самолет возьмет только с бетонной полосы испытательного аэродрома. С трамплина. Мы проверяли. Так и не поверил.

Жабры налима

Взлетная полоса! Сколько о ней было связано тогда у меня ложных представлений!

Однажды, взлетая с максимальной загрузкой с бетонки, я почувствовал что-то неладное. Ревели моторы, бежала машина. Все было как надо, и в то же время ощущалось, что поступательная скорость самолета нарастала слишком медленно. Вот уже и время прошло — пора бы отрываться, а машина бежит и бежит, словно ей жалко расстаться с идеально ровной поверхностью. Я уже видел конец бетонки, а за ней — стена соснового леса. Пришлось подрывать машину. Легкое движение штурвала на себя, и мы в воздухе. Только скорость мала; самолет качается и лениво плывет навстречу соснам. Быстрым движением убираю шасси и терпеливо выдерживаю машину возле самой земли. Сосны — вот они, рядом, но я держу, держу. Я уже чувствую, как налились упругостью рули, как, словно конь, дрожит от нетерпения машина. А я уже из озорства прижимаю ее к земле и держу, держу до самой грани. И уж тогда, когда штурман от страха вжимает голову в плечи, отпускаю штурвал, и машина взмывает вверх…