Родион Нахапетов - Влюбленный

Васильев смотрел в пол…

Этот потупленный взор мог говорить о чем угодно. Но ничего хорошего не предвещал.

И в самом деле. Через три дня я получил от Васильева холодное письмо с восемнадцатью строгими замечаниями. Я готов принять любые замечания, тем более от писателя, которого люблю, но момент для критики он выбрал очень неудачно. Не буду останавливаться на требованиях автора (некоторые можно было удовлетворить) — не в этом дело. Своим письмом (копия была послана руководству студии) Васильев, сам того не сознавая, нанес мне удар в спину. В тот самый момент, когда я отбивал удары редактуры.

Я был потрясен.

И хотя я понимал, что Васильева спровоцировали, простить выпускнику военной академии удар по своим, с тыла, не мог.

Воевать предстояло в одиночестве.

Вера морально поддерживала меня (она играла роль учительницы), но все ж мне было очень тяжело.

И вот окончательная приемка фильма.

Приехала Стелла Ивановна Жданова. Она была первым заместителем председателя Комитета по радио и телевидению. Важная особа. Царственная и холодная.

Во время просмотра Марьяхин все время порывался что‑то сказать Ждановой, но она не реагировала, просидев три часа неподвижно, как изваяние.

Закончился просмотр. В зале тишина. В будке киномеханика кто‑то кашлянул. Жданова встала с кресла:

— Обсуждайте без меня.

— Да — да, конечно! — услужливо согласился Марьяхин.

Я понял, что это конец. Жданова скрылась за дверью.

— Нет, Стелла Ивановна! — бросился я вдогонку. — Я прошу вас остаться!

— Зачем? — удивилась она.

— Я… просто я хочу, чтобы вы присутствовали на обсуждении. Тут непростая ситуация.

Жданова взглянула на часы:

— Ну что ж, я останусь. Но это не имеет смысла. Вы убедитесь в этом сами.

В присутствии столь высокого цензурного чина, каким являлась Жданова, редакторы объединения внутренне подтянулись и стали походить на солдат почетного караула.

— Это большое разочарование. Для всех нас. Роман Бориса Львовича увлек нас. Мы поверили Нахапетову. Но фильм не получился. Бывает, конечно, но очень обидно.

— Знаете, когда фильм не складывается, сначала пытаешься его спасти, пробуешь и так и по — другому, но потом руки опускаются. И ты сдаешься. Это большая неудача объединения, и нам… нам стыдно, Стелла Ивановна, что мы не оправдали ваше доверие.

— Мы тут деликатничаем. А ведь это безобразие. Режиссер пренебрег нашими замечаниями. Да что «нашими»! Он и самого автора откинул в сторону. Вот сидит Борис Львович, он не даст соврать.

— У нас тут было соображение — закончить фильм на мажорной ноте. Выступил на конференции лесников. И все.

Убрать этот трагизм. В фильме вообще нет положительных характеров. Явный перекос. Ну да, ну да, сам Полушкин. Так ведь и того убивают!

— Фильм совершенно не трогает. Читая роман, я плакала, а здесь от начала до конца ни капельки. Сделан равнодушно, без души. Правда?

Все в один голос подтвердили это.

Жданова внимательно посмотрела на меня:

— Хотите что‑то сказать?

— Что говорить! — сказал я. — Фильм так дружно похоронили. Я не понимаю такой реакции и не считаю фильм неудачей. Это моя лучшая картина.

Марьяхин все это время вглядывался в невозмутимое, «покерное» лицо Ждановой, стараясь вычислить меру наказания, которая его ждет. Он знал: разозлится начальница — полетят головы.

— Может быть, вы, Стелла Ивановна, — робко вставил Марьяхин. — Может, вы добавите что‑нибудь к сказанному?

Стелла Ивановна обвела сидевших тяжелым взглядом:

— Пожалуй…

Я замер.

Жданова посмотрела на меня:

— Во — первых, я должна не согласиться с режиссером. Что значит «похоронили»? Никаких похорон здесь нет. Мы только высказываем свое мнение.

— Просто мы разочарованы, — подхватила редактор, та, что плакала над романом. — Мы же люди. Мы не машины, не роботы…

— Во — вторых, — перебила ее Жданова, — я не согласна и с моими коллегами…

Лица присутствующих напряглись.

— Фильм, который сделал Нахапетов, получился, и не просто получился, а получился хо — ро — шо!

Полный паралич студийного руководства. Удар под дых.

— Хороший фильм вы сделали, — продолжала Жданова. — Поздравляю. У меня нет никаких сомнений, что «Не стреляйте в белых лебедей» станет событием на телевидении. Спасибо вам всем.

Жданова поднялась, подошла ко мне и протянула руку:

— Поздравляю. Единственная просьба…

— Да, Стелла Ивановна?

— Нельзя ли в конце еще раз дать название фильма?

— Конечно!

Что произошло дальше, не поддается описанию. Это достойно пера великого Гоголя. Всеобщее ликование, поворот на 180 градусов.

Первым подбежал Марьяхин:

— Поздравляю! От души. У вас есть еще какой‑нибудь сценарий? Приносите…

— А вы, Родион, и правда подумали, что нам не нра… Мне лично фильм очень понравился.

— Дайте я вас обниму, дорогой, прекрасный мой режиссер.

— Поздравляю. Знаете, обидно, что вот говоришь искренно, а тебя неправильно понимают. Я сказала, что не плакала. Да, но я была… как бы это сказать, я была в шоке — от начала до конца. Непередаваемое, глубокое впечатление…

И так далее и тому подобное.

С Васильевым мы помирились. Когда ушло напряжение борьбы, я постарался понять его. И понял. Его замечания были искренними и не имели ничего общего с закулисной возней редакторов. Снимая фильм, я все больше удалялся от северных просторов и склонялся к югу (у Руслановой украинский акцент), от «образов» спустился до изображения «характеров», что в понимании Васильева снижало обобщающую силу происходящего с героями. Что ж. Некоторые писатели закрывают глаза на то, что вытворяет с их произведением режиссер, понимая, что кино живет своей жизнью, по своим законам. Васильев же оказался более придирчив. Он человек сердца.

Помню один психологический опыт, который был заснят на пленку.

В детском саду вокруг большого блюда с рисовой кашей посадили детей, раздали им ложки и сказали:

— Будете пробовать сладкую кашу по очереди. Каждый со своей стороны. Ладно?

— Ладно, — согласились дети.

За кадром голос диктора объяснил условия эксперимента: «Каша на блюде сладкая. Но у Вики она соленая. У одной только Вики соленая каша. И она об этом не знает».

Опрос идет по кругу.

— Саша, попробуй кашу, — говорит воспитатель.

Мальчик пробует.

— Какая каша, Саша?

— Вкусная.

— А какая на вкус?

— Сладкая!

— Какая у тебя, Катенька?

— Сладкая!