Александр Ширвиндт - Склероз, рассеянный по жизни
Только Театр сатиры:
1968 г. – пьеса «Банкет» (с А. Аркановым) для Марка Захарова.
1973 г. – пьеса «Маленькие комедии большого дома» (с А. Аркановым) для А. Миронова и А. Ширвиндта.
1974 г. – «Нам пятьдесят» (с А. Ширвиндтом). Обозрение к юбилею театра под давлением А. Ширвиндта, для А. Ширвиндта.
1976 г. – перевод с литовского пьесы К. Саи «Клеменс» (так как никто в стране, включая Гришу, литовского языка не знал, ему пришлось писать «Клеменс» своими словами).
1979 г. – пьеса «Феномены» для А. Миронова.
1982 г. – «Концерт для театра с оркестром» (с А. Ширвиндтом). Обозрение к юбилею создания Союза Советских Социалистических Республик. В момент написания в Доме творчества «Малеевка» Гриша от ужаса неоднократно выпрыгивал в окно, но я догонял и заставлял писать дальше.
1984 г. – «Прощай, конферансье!» для А. Миронова.
1997 г. – пьеса «Счастливцев – Несчастливцев» (к 60-летию М. Державина и примкнувшего А. Ширвиндта).
Гриша был человеком сильным, волевым и решительным. Жил и писал по совести и разумению. Труднее ему становилось, когда он натыкался на еще более сконцентрированную фигуру. Так, Марк Захаров заставил его переписать своими словами почти всю мировую классику.
Гриша долго и молодо работал и дружил с Аркадием Аркановым, потом они перешли в одиночный разряд, так как повзрослели, возмужали и переросли стадию коллективного труда. Это официальная и правильная версия, но, взглянув на распад этого удивительного дуэта из глубины дружеских веков, понимаешь, что два таких полюсных индивидуума никогда бы не смогли долго сосуществовать. Когда космонавтов перед полетом мучают проверкой на совместимость, складывается ощущение, что эта проверка носит чисто физиологический характер. Когда два художника плотно и долго сидят друг против друга, очевидно, кроме попытки идентично преодолеть жизненную и творческую невесомость, возникает стихия изначальной разности, а тут уже недалеко и до раздражения. А при раздражении не случается экстаза, а без экстаза ничего крупного не совершишь.
Они были очень разные. Арканов всегда считал, что Григорий фатальный везунец (или везунчик), а он глобальный «неперешник». Примеров этому он приводил тьму. Один, запомнившийся мне, несмотря на временную давность, следующий: «Шура, – говорил Арканов, – вот тебе простой пример… Зима. 30 градусов мороза. Ночь. Улица Воровского, Центральный дом литераторов. Я выхожу из ресторана и ловлю такси. Ловлю его десять минут, двадцать, тридцать, час. Превращаюсь в ледяной столб. Никто не останавливается, а если кто и останавливается, то я ему не по пути. Выходит Гриша, теплый и веселый, поднимает руку, откуда-то сваливается такси, и он уезжает. Так жить нельзя».
Эту фразу сказал писатель Арканов. За двадцать пять лет до кинофильма Говорухина под тем же названием. Не могу упрекнуть Говорухина в плагиате, поскольку при этом душещипательном рассказе он не присутствовал.
Наив и детскость Григория обескураживали всегда. Когда в Театре сатиры выпускался спектакль «Банкет», автором которого являлись Горин и Арканов, ситуация была крайне напряженная. Во-первых, острая пьеса. Во-вторых, спектакль ставит молодой Марк Захаров, а мощный главный режиссер должен это принять, понять степень риска для театра при сдаче МГК партии и степень опасности при варианте большого успеха, когда спектакль ставит не хозяин.
Итак, генеральная! Театр и труппа, как натянутая струна (это для образности), – все службы готовы, артисты на выходах, Плучек в зале, Захаров рядом с ним, на лице его написано, что «все семечки»… Нет автора! Автора нет в и часов (время начала прогона), нет в 11.30, нет в 11.40… Плучек обращается к половине автора в лице Арканова, сидящего с видом человека с улицы, случайно зашедшего перекурить в первое попавшееся на пути помещение, и сдержанно-размеренно спрашивает: «Горин, а где Арканов?» – «Я здесь», – отвечает за Гришу Аркаша, не солгав ни словом. (Валентин Николаевич Плучек, при своей уникальной памяти на лица, события, стихи и даты, никогда не мог и в дальнейшем отличить Арканова от Горина, сначала стеснялся этого и пыхтел, потом сдался и при каждом следующем свидании с данными авторами – а они были представлены в судьбе Театра сатиры предостаточно – всегда якобы незаметно подзывал меня к себе и шепотом спрашивал, где кто.) Через час ожидания появился запыхавшийся Гриша и как ни в чем не бывало стал пробираться к креслу рядом с соавтором.
Но так просто не бывает. Плучек встал, попросил внимания у худсовета, сидящего в зале, и у незначительной публики из близких театру людей, которые приглашаются на черновые прогоны специально для того, чтобы зрительски поддержать точку зрения главного режиссера на данное произведение, и вылил на удивленного Гришу огромный ушат великих мыслей о театре вообще, об уважении к труду артиста и фигуре худрука, о невозможности после случившегося непредвзято смотреть на сцену, о великих предшественниках Горина в лице Бомарше, Толстого и Маяковского, которые в присутствии Плучека подобного себе не позволяли, и об относительности перспективы дальнейшего развития Горина как писателя и тем более драматурга. После этой пылкой и гневной получасовой тирады Валентин Николаевич спросил Горина в лоб: «Вот просто интересно, что вас могло задержать на целый час, если вы знали, что сегодня решается судьба вашего произведения? Где вы были?» На это Гриша, с наивным изумлением прослушав всю плучековскую тираду, обиженно произнес: «Как – где? Я был с женщиной».
Наступила секундная пауза, после чего моментально успокоившийся Плучек сказал: «А! Тогда извините!» И прогон спектакля начался, ибо Плучек, живой и экспансивный человек, тут же понял, что Гриша, юный и тогда еще неженатый, не врет и что на святое замахиваться нельзя даже во имя искусства.
Было время, когда Григорий с Аркадием проверяли на мне свои произведения. Помню трагический случай читки пьесы «Свадьба на всю Европу», впоследствии прошедшей по всем сценам тогдашнего СССР. Они оба очень волновались. Читка происходила в махонькой аркановской квартире в цоколе дома на Садовой-Самотечной, что с левого плеча нынешнего Театра Образцова. Они волновались и, чтобы размягчить слушателя, то есть меня, влили в слушателя, то есть в меня, половину литра водки для расслабления и благожелательности. Читал после вливания Аркадий, а Гриша, сидя от меня в 30 см (вся аркановская кухня, где происходила читка, была не более трех метров), внимательно следил за моей смеховой реакцией. Реакция после пол-литра была недолгой, и я уснул к середине первого акта. В дальнейшем они читали мне без алкогольной подготовки.
Мы с Гришей вместе рыбачили, вместе курили трубки, вместе любили одних и тех же друзей, вместе прожили тридцать лет – это срок! Как-то Грише заказали в Кинофонде про меня брошюру, он с радостью согласился. Года два было ему не до нее, потом начальство в сто первый раз спросило Гришу: «Ну?» Он сказал, что сядет за это дело на днях. Прошло еще пара месяцев. Мы, стоя с Гришей на берегу Истры с удочками в руках, в очередной раз удивлялись отсутствию клева.
– Да, – вспомнил вдруг Гриша, – меня же мучают с этой книжечкой в Кинофонде. Все равно делать нечего, расскажи немного о себе.
В этом весь Гриша! Книжки обо мне он не написал, да и не надо. Лучше я напишу о нем.
Сегодня, когда уже нет сил наблюдать ожесточенную борьбу слабых сил, когда усталые радиосмельчаки в душных бункерах круглосуточной свободы настырно мучают население всевозможными радиоопросами типа:
Кто считает, что Пушкин – наше всё, звоните 2222222.
Кто считает, что Пушкин – наше не всё, звоните 2222223.
Кто затрудняется ответить, звоните 2222224, —
я затрудняюсь ответить, до какой степени пошлости этой свободы волеизъявления мы докатимся, и охватывает некоторая безысходная паника.
Что-то совсем одиноко. Так все безумно и бездумно ждали прихода нового века – какой-никакой, а аттракцион биографии – жил, мол, в двух веках. Родился в середине прошлого века. Как приятно произносить: «Помню, где-то в конце прошлого века…» А на поверку век этот прошлый оказался бессмысленно жестоким и беспринципным. Что он нам устроил? Какой баланс животного и смыслового существования предложил? Если заложить в компьютер (счастье, что я не умею им пользоваться) все параметры жизни нашего поколения, то картинка получится крайне неприглядная.
В какой-то хорошей сегодняшней книжке молодая героиня (и тоже сегодняшняя) брезгливо произносит, глядя на своих родителей, что она могла бы защитить диссертацию «Психологические особенности шестидесятников». Снисходительное отношение к этой цифре – 60 – как-то очень трагически-символично совпало с биографией страны и возрастом шестидесятников. Шестидесятники стройными рядами попытались вступить в новый, XXI век в 60-летних возрастах, и новый век многим – боюсь, что лучшим, – не дал визы. Что он, этот век-вундеркинд, задумал? Какую свежую катастрофу он начал фабриковать для своего преемника, XXII века? Никому не узнать. Но зачем же на этом экспериментальном старте убивать все талантливое и мощное, что существует?
