Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Пришлось пройти три комнаты. В первой, проходной никого не было. Во второй, малой гостинной, на низком диванчику, у стены, полулежали две женские фигуры, откинувшись в разные стороны, по виду курсистки, не гладко причесанные.

Я поклонился на ходу, но, кажется, они мне не ответили.

В следующей, обширной угловой гостинной, за большим круглым столом, стоявшим на самой середине комнаты, сидели прямо друг против друга, двое: молодой человек, которого я увидел первым, и потом уже разглядел, по другую сторону стола, совершенно седую, но с черными живыми глазами, упитанную старуху, в которой не сразу признал Брешковскую, когда-то сухощавую и очень подвижную.

Воистину, — бабушка!

«Бабушка» радушно поздоровалась со мною, потрясла крепко мою руку и сказала:

— Hу присядьте же, вот где свиделись… Вас я бы, сразу узнала, правда, я ваш портрет в последнем издании ваших речей видела…

Указывая мне на молодого человека, подле которого на столе были исписанные листы и письменные принадлежности, она мне отрекомендовала его:

— Мой секретарь, записки свои диктую, ведь, многое перевидала…

Под низким абажуром мягкой электрической дампы, освещающей только большой круглый стол, в то время, как все углы большой комнаты оставались в полутьме, было уютно, и воспоминания о прошлом бесхитростно, нескладно, поплелись вперемежку.

Молодой секретарь внимал им с благоговением. Нас прервал только довольно шумный приход, с той же стороны, откуда пришел и я, молодого человека, лет тридцати, в военно-походной форме, жизнерадостного вида.

— Вы не знакомы? — спросила «бабушка». — Мой сын, писатель, Брешко-Брешковский!..

Литературная физиономия писателя Брешко-Брешковского, мне была только отчасти известна, и как-то не вязалась в моей голове с революционной карьерой «бабушки». Тем более трогательным показалось мне их дружеское, по-видимому, уже не первое, свидание.

Материнская ласковость с одной стороны, и почтительный сыновний тон с другой.

Из несложной их при этом беседы помню только, что он сообщил ей об изготовленной им пьесе для синематографа, которая будет иметь (или уже имела) большой успех, на что она заметила: «что ж, это очень хорошо!»

Он куда-то спешил и поцеловал ей руку, а она поцеловала его, при этом, в лоб.

Его приход вспугнул наши воспоминания, и я готовился уже встать и откланяться.

В эту минуту в боковых, затемненных дверях, ведущих из внутренних комнат, я заметил фигуру Керенского.

— Я не помешаю? — послышался его голос оттуда. Я пошел ему навстречу, и поздоровался, радуясь, что могу теперь же условиться с ним относительно делового свидания.

— Александр Федорович, мне настоятельно необходимо видаться и поговорить с вами о кронштадтцах… Когда я мог бы?..

— Да, это вопрос настоятельный… Хотите завтра? Может быть вы позавтракаете с нами?.. — как-то нерешительно пригласил он, и тут же прибавил: — потом и поговорим!

— Охотно, в котором часу?

— Так, в час…

Обратившись к «бабушке», он сказал:

— Записки подвигаются? Хорошо вспоминается молодость…

Тут он и простился с нами, сказав, что едет на «малое совещание» Временного Правительства.

Посидев еще несколько минут с «бабушкой» я приготовился ретироваться. Когда я уже встал и простился с «бабушкой», из той же внутренней двери, откуда появился Керенский, неожиданно вошла его жена, Ольга Львовна Керенская.

Я познакомился с нею в одном из послереволюционных общих собраний присяжных поверенных, в котором она, с моего разрешения, делала сбор в пользу освобожденных «политических», вернувшихся из ссылки. Сбор этот имел успех, и сама она удостоилась шумных оваций.

Очень моложавая на вид, энергичная и подвижная, она производила впечатление плохо упитанной курсистки, нервно и повышенно воспринимающей жизненные тяготы. Бледное лицо ее обрамленное светло-русыми, зачесанными к низу волосами, было скорее приятно.

— Александр Федорович, — сказал я ей на прощанье, — позвал меня завтра к вам завтракать… Вы разрешаете?..

Она посмотрела на меня большими глазами, но тут же как бы сообразив, что это с моей стороны только «светский прием», довольно тонно, протягивая мне руку, сказала:

— Пожалуйста!..

Глава сорок третья

Ровно в час, на другой день, я входил в столовую министерской квартиры, где шел шумный говор и где все уже сидели за длинным обеденным столом.

Место подле хозяйки, сидевшей на ближайшем от двери крае стола, прямо против мужа, было оставлено для меня.

— Я опоздал?..

— Нет, нет! — воскликнул Керенский. — Мы, по-походному, собрались и сели, так удобнее говорить… Теперь все на лицо, можно подавать…

Я поздоровался только с хозяйкой, с «бабушкой», сидевшей справа от нее, и с Керенским, и сделал затем общий поклон.

Человек двадцать, а то и более, сидело за столом, не считая еще двух сыновей Керенского, которые накануне катали шары в бильярдной и указали мне, где я найду «бабушку». Я перекинулся с ними приветствием.

Ориентироваться в том, в какой я очутился компании и кто именно все эти, мною дотоле, не виденные лица, было не легко. Все говорили разом и расслышать, что говорил каждый из них не представлялось возможности. По их внешнему виду также мудрено было ориентироваться: очень разношерстными они мне показались, хотя общая печать возбуждения и нервности была присуща им всем. Костюмы также не говорили ничего определенного, так они были разнообразны и случайны. Двое-трое были в военно-походной форме, некоторые в рабочих тужурках, на подобие той, в которой теперь всюду появлялся Керенский, но были и обыкновенные пиджаки и даже один черный сюртук, при белом галстуке, сидевший очень мешковато на пожилом, сухощавом, в очках, господине.

Не вступая в общий разговор, или скорее в перекрикивания присутствующих отдельными, друг к другу, обращениями и вопросами, так как это было бы совершенно невозможно, и ограничился беседой с хозяйкой и «бабушкой», подле которых чувствовал себя более уютно.

Только с их слов я понял, что большинство присутствующих «политические», частью только что возвращенные из ссылки, частью вернувшиеся из-за границы, откуда въезд в Россию был для них раньше не безопасен.

Блюда вполне скромного завтрака подавались, довольно нескладно, двумя министерскими курьерами (теперь «товарищами»), одетыми в летние коломянковые тужурки. Вина на столе не было, но был квас и вода.

Пухлые салфетки и вся сервировка напоминали буфет второстепенной железнодорожной станции, да и сами, завтракавшее за одним столом, люди казались сборищем куда-то спешащих пассажиров, случайно очутившихся за общей буфетной трапезой.