Евгения Мельник - ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК

Стремясь уйти из города, жители пытались за бесценок продавать оставшиеся у некоторых вещи. Образовался «толчок», на котором все продавали и никто не покупал, потому что и вещи и деньги одинаково ничего не стоили.

В начале улицы Володарского в двух небольших бомбоубежищах под скалой, где пахло сыростью и плесенью, поселилась семья Дмитрия Григорьевича Воронцова. С ними вместе жила и работница подсобного хозяйства Маруся со своей семилетней дочкой Дуняшей.

Мы с папой пришли к ним однажды. Присев на корточки возле сложенного из камня очага, жена Воронцова пекла лепешки, а Дмитрий Григорьевич, сидя на камне, резал на дощечке тесто на галушки. Нас с папой встретили радостно и приветливо.

— Отыскался мой знакомый, — сказал Дмитрий Григорьевич, — и поделился с нами мукой, которую выменял на вещи. Мы хотим уходить на Альму, там живет мать жены и ее сестра. Отработаю трудповинность, получим пропуск и уйдем.

— А мы хотим перебраться в Ялту к дочери, да вот не знаю, как получить пропуск, — и папа рассказал Воронцовым о своем посещении городского головы.

— Ничего, Петр Яковлевич, мы еще дождемся своих, а эти будут висеть на одной веревке, — ответил Дмитрий Григорьевич.

Воронцовы, как и мы, не добились пропуска, но собрались в путь без него. Решили пробиться пешком через Северную сторону, идти окольными деревнями, минуя симферопольскую дорогу.

Что же было делать нам? Мы тоже пошли бы пешком в Ялту, но папа ослабел еще больше, такой путь ему не под силу.

Воронцовы звали идти с ними на Альму, и я решила так: пусть идут мама с мальчиком, может быть родственники Воронцовых пока приютят их, а мы с папой останемся, постараемся получить пропуск и попытаемся на чем-нибудь приехать.

Накануне ухода Воронцовых, случилось несчастье с Марусей, собиравшейся идти вместе с ними. У нее вспыхнула банка с бензином, Маруся получила сильные ожоги. Поэтому она с маленькой Дуней осталась на моем попечении.

Маме пришлось много перестрадать. Мучительным путем стали для нее эти шестьдесят километров. Голодная без сил, с растертыми до крови ногами тащилась бедная старуха, ведя мальчика. В деревне Бурлюк (теперь село Вилино) их накормили сердобольные люди, позволили переночевать в саду, на траве. Едва живые дотащились мама с Женей до Альмы. И что же? Родственники приняли Воронцовых очень скверно, а о маме и говорить не приходилось. Мама сразу поняла что оставаться тут нельзя, взяла за руку мальчика и ушла. Стала бедная мама на дороге в горестном раздумье, не зная, что делать. Возле нее остановилась проходившая мимо женщина и спросила:

— Откуда вы?

— Из Севастополя, — ответила мама и рассказала о своем безвыходном положении.

— Идемте ко мне, — предложила женщина, — живите пока у меня.

Она, эта простая колхозница Евфросинья Ивановна, накормила, напоила и уложила спать на своей кровати маму и мальчика. Народ вообще очень жалел севастопольцев и относился к ним с сочувствием и уважением.

У меня же дела обстояли так. Марусю я взяла к себе. Она пролежала у меня три дня, ей становилось все хуже. Пришлось устроить ее в больницу. Дуняша осталась у меня. Каждый день мы навещали Марусю.

Тяжелое впечатление производила больница: раны и ожоги у больных не заживали из-за отсутствия питания и крайнего истощения организмов.

Мы с папой все еще пытались получить пропуск, но через неделю после ухода мамы окончательно убедились в бесплодности наших попыток. Надо было уходить и нам. Вещи, подаренные знакомыми, было решено оставить у Екатерины Дмитриевны, переселившейся ко мне в курятник. Дуняшу решили взять с собой в Альму и отвести к Воронцовым, о чем договорились с Марусей. Но что делать с папой, ведь он не может идти!

Я целыми днями ходила по городу и останавливалась возле машин, если за рулем сидел русский шофер.

Таких машин было мало, и шоферы задавали один и тот же вопрос:

— А что вы за это дадите?

Я знала: за провоз одного человека надо отдать костюм, или модельные туфли, или две тысячи рублей. А у меня осталось всего рублей триста, и никаких костюмов и туфель не было.

Да, пользовались тяжелым положением соотечественников те шкурники, что пошли прислуживать оккупантам!

— Ну что же, папа, — сказала я, — попробуем, пойдем пешком?

— Пойдем, чего же ждать, — ответил папа.

Я начала быстрые сборы. Вдруг калитка открылась и во двор вошли Щербина с Тасей.

— Мы к вам с просьбой, — обратился ко мне Щербина, — нам с Тасей нужно получить паспорта. Один свидетель есть, и мы надеемся, что вы будете вторым.

— Нет, я свидетелем вам не буду, — коротко и сухо ответила я.

Почему? — удивился Щербина, — вы же были свидетелем Бибику.

— Бибику была, а вам не буду!

— Но почему же?

Щербина с Тасей уселись на камнях и напрасно тратили слова, пытаясь меня уговорить. Но я твердо решила изменникам не помогать. Не глядя на них, я продолжала поспешно складывать вещи, сухо и коротко отвечая: нет, нет и нет.

Наконец, Щербина и Тася ушли, не солоно хлебавшие.

Итак, мы отважились идти пешком. Кое-какие вещи я завернула в байковое одеяло и закинула узел за спину. Дуняша взяла Марусин большой вязаный платок, надела ботинки, папа — пиджак. Распрощавшись с Екатериной Дмитриевной, мы отправились в путь.

На улице Ленина повстречались с хорошей знакомой — вдовой художника и научного работника Херсонесского музея Ольгой Алексеевной Янышевой.

— Нас с сестрой выгнали из Херсонеса, — жаловалась нам Янышева. — Дом ограблен дочиста, картины Николая Павловича все до единой вывезли…

На мгновение перед моими глазами предстали комнаты квартиры Янышевых, стены которых были сплошь увешаны картинами Николая Павловича. Значит, теперь все его картины увезены грабителями.

— Вернутся обратно! — убежденно сказала я.

Не знаю, вернулись ли картины, но тех, кому они принадлежали, уже нет: вскоре Ольга Алексеевна Янышева и ее сестра умерли от голода.

Уходим из Севастополя

На Графской пристани, откуда отходил баркас, перевозивший людей через бухту на Северную сторону, стояла большая очередь. Мы стали ждать. В бухте было неспокойно: сильный ветер вздымал волны с белыми гребешками. Пока дошла до нас очередь, ветер еще усилился, баркас с трудом пришвартовался к пристани.

— Может быть, отложим на завтра? — предложил папа. — Смотри, какой ветер и волны.

— Нет, — ответила я, — нет. Раз решили уходить, значит, идем, не надо откладывать.

Мне показалось ужасным вернуться обратно теперь, когда уже двинулись в путь.