Федор Торнау - Воспоминания кавказского офицера

– Я имею надобность переговорить с комендантом; попроси его выйти.

– Нельзя, князь! Скажи прежде, что тебе надо.

– Если ему нельзя выйти, так я поеду в крепость.

– Тогда бросай оружие! – закричал унтер-офицер.

Сбросить оружие перед русскими солдатами мне, офицеру, показалось делом таким несбыточным, таким постыдным, что я вместо ответа ударил лошадь плетью, понуждая ее сделать прыжок к воротам.

– Шеренга кладз! – скомандовал унтер-офицер, и десять ружей с взведенными курками приложились в меня и Бия. Схватив мою лошадь за повод, он закричал диким голосом:

– Что ты делаешь, брат! Смотри! Нас тотчас убьют!

В эту минуту показались над бруствером огромные бакенбарды, в которых нельзя было ошибиться.

– Капитан! – крикнул я, – что делается у вас, двух человек боятся и меня хотят обезоружить; возможно ли это?

– Отставь! – скомандовал капитан. Ружья поднялись вертикально, и из ворот выбежал Левашов, узнавший меня по голосу.

– Въезжайте, добро пожаловать, – кричал он, размахивая руками; – потом я расскажу вам, что случилось со мною на днях; надеюсь, вы не осудите меня за осторожность, с которою вас встретили; да кому же придет и в голову, что вы разъезжаете за Кубанью, да еще с кем? – прибавил он, искоса посмотрев на Бия. – Чай нашим солдатикам знакома эта бешеная рыжая борода.

Едва мы успели усесться в комнате, как Левашов принялся рассказывать бывшее с ним происшествие, представляя его в лицах, по своему обыкновению. Оно могло действительно кончиться для него весьма трагически и совершенно извиняло предосторожности, которыми себя окружил после него наш хозяин.

Два дня перед нашим приездом ему дали знать, что к укреплению подъехал на богато оседланной, прекрасной лошади старик-черкес, вооруженный одним кинжалом, и желает с ним переговорить о каком-то важном деле. В крепость пускали черкесов весьма неохотно, для того чтобы не давать им возможности высмотреть ее слабые стороны; поэтому Левашов предпочел выйти за ворота и не взял с собою оружия, считая приехавшего горца лазутчиком, присланным к нему с линии с каким-нибудь известием. По заведенному порядку караул стал в это время за бруствером в ружье. Увидав перед собою седого старика, далеко за семьдесят лет, Левашов подошел к нему, ничего не опасаясь, и заговорил с ним по-татарски. После первых слов старик бросился на него с обнаженным кинжалом, отрезав ему обратный путь в укрепление. Увертываясь от удара, Левашов сделал прыжок в сторону, потом в другую; черкес следил за каждым его движением, хватая его за руку и приноравливаясь ударить его прямо в грудь. Видя, что от старика не так легко можно увернуться и в укрепление нет дороги, Левашов бросился бежать в поле. Черкес погнался за ним, за черкесом бежала его послушная лошадь, а за ними тремя гнались солдаты, не решавшиеся стрелять, опасаясь убить своего капитана. Наконец Левашов, у которого ноги были помоложе, далеко опередил своего врага. Тогда солдаты открыли огонь и убили черкеса, к несчастью, вместе с чудною лошадью. Левашов решительно не понимал, за что хотел убить его, видимо, жертвуя самим собою, человек, которого он никогда не встречал прежде того и поэтому не мог иметь его своим врагом. Тело не было еще похоронено. Нам его показали, и Бий скоро узнал в убитом черкесе хаджи княжеской фамилии Хамурзиных, но также не мог себе дать отчета, почему именно он намеревался убить коменданта Вознесенского укрепления. Позже мы узнали загадку этого происшествия. Старик хаджи был в своей молодости отличный и храбрый наездник, провел всю свою жизнь в драке с русскими; но уже несколько лет перестал ездить на воровство и принимать участие в военных делах. В черкесском собрании его кто-то упрекнул в том, что он более ни к чему не годен и способен только лежать на постели да беречь свои старые кости. Эти слова до того оскорбили старика, что он немедленно оседлал лошадь и стремглав поскакал к Вознесенскому укреплению, в котором ближе всего находились русские, с целью убить начальника их и, пожертвовав самим собою, пристыдить своих насмешников. В продолжение шести дней, проведенных мною в крепости, Левашов несколько раз повторил мне рассказ о своем похождении, и каждый раз показывал на деле, как старик замахивался кинжалом и как он увертывался от него. В таком глухом месте, каково было Вознесенское укрепление, нельзя было и ожидать другого рода удовольствий, кроме подобных рассказов, охоты за кабанами да тревог, производимых черкесами. Впрочем, благодаря теплой и сухой комнате да добродушному уходу, которые я нашел в крепости, мои силы поправились очень скоро, и я оставил ее около десятого сентября, получив перед тем лекарство, которое было мне уже не нужно, и деньги, без которых мне нельзя было обойтись.

Вернувшись в наш прежний шалаш, мы прожили в нем еще трое суток и потом перешли на Малую Лабу, поближе к Шегирею. Пока я поправлял здоровье в Вознесенском укреплении, дела наши приняли довольно невыгодный оборот. Я намеревался проехать к устью Джубги или к Шахе, и Карамурзин не находил препятствия переправиться по одной из этих дорог через горы к морскому берегу. Между тем хаджи Берзек, главный убыхский старшина, перешедший с партией в несколько сот человек на северную сторону гор, имея в виду напасть на башилбаевцев и, если представится возможность, участвовать в набеге на русскую границу, предложил Карамурзину присоединиться к нему для этого дела и потом ехать вместе к морю. Считая слишком рискованным совершить со мною это путешествие в таком многочисленном неприятельском обществе, Тембулат отказался от предложения Берзека, под предлогом крайней необходимости съездить к Гассан-бею абхазскому еще до зимы. Через этот отказ он отнял у себя возможность ехать к убыхам и должен был поневоле выбрать для своей поездки в Абхазию кратчайший путь через Ачипсоу; иначе он возбудил бы подозрение хаджи Берзека, которого надо было очень остерегаться по причине важного значения, какое он имел между приморскими черкесами. Это обстоятельство разрушало первоначальный план моего путешествия, отнимая у меня возможность осмотреть довольно значительное пространство морского берега; но делать было нечего, и я сам видел всю безрассудность добиваться невозможного.

Карамурзин извлек из свидания с хаджи Берзеком одну пользу для нашего дела: выменял у него за двух лошадей молодую башилбаевскую пленницу, которую мы должны были вести к морю на продажу туркам. По восточным понятиям подобная продажа не заключает в себе дурного дела. В продажу поступали обыкновенно невольницы. Раба у себя дома, черкешенка переходила только из одних рук в другие, и очень часто находила в этой перемене счастье и богатство вместо прежней нищеты.