Мирон Хергиани - Тигр скал

— Господи, помоги! — бормочет кто-то.

Пока мы все устраивались и укладывались на ночь, сверху почти дотемна раздавался стук. Это Старший не выдержал — еще раз поднялся наверх, к предвер­шинному гребню...

Я сижу на обломке скалы. Вглядываюсь в даль — на север. Ничего не видать — плотный туман скрывает Сванэтский Кавкасиони.

Моросит.

Там, наверное, идет снег. Там, на Ушбе, никогда не моросит, там только снежит...

У моих ног начинается Чатинский ледник. Изрезан­ная глубокими трещинами срединная часть его тоже скрыта туманом. Ледник шумно дышит, словно живое существо.

Целый день сижу я на этом обломке скалы и гляжу на север, гляжу во все глаза... Я жду ракет — нет, одну ракету, белую ракету. Но вокруг лишь непрогляд­ный серый туман. Сегодня уже девятое, но ни белых, ни зеленых, никаких ракет нет!

Дождь усиливается. Капли становятся крупнее. Я продолжаю сидеть. Уже девять, а я все сижу... Идет снег. Не видно ничего, совсем ничего. Пусть идет дождь, пусть падает снег — только пусть загорится ракета, белая ракета!

Половина десятого. Темный занавес падает с небес. Мрак поглощает окрестность. Я силюсь преодолеть, победить этот мрак, эту тишину, натиск мучительного ожидания, силюсь взнуздать невидимые секунды и ми­нуты, которые мчатся, текут, как песок сквозь пальцы, неудержимо, необратимо — по лабиринтам бесконечной Вечности...

А я все жду, жду, когда загорится ракета... Белая или зеленая!..

ОТ ШЕСТИ ОТНЯТЬ ОДИН, ОТ ПЯТИ ОТНЯТЬ ДВА...

— Удивительно устроена наша жизнь, правда? — останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дух, спрашивает меня Михо.

— Что ты сказал? — я погружен в размышления об Илико, о его семье.

Никогда еще я не чувствовал себя таким опусто­шенным, выпотрошенным, безжизненным. Внезапно я ощутил слабость в коленях. И впервые в жизни кольну­ло сердце.

Никогда прах грузина нехоронили на такой высоте, никогда не оставляли на произвол вершин, снегов и вет­ров. Илико Габлиани отныне останется здесь. Как встре­тят в Местиа это ужасное известие?..

Сколько сванов, уходя за Кавкасиони либо на зара­ботки, либо на жительство, умирали на чужбине, но родственники и друзья никогда не оставляли их прах погребенным в чужой земле — любой ценой, во что бы то ни стало перевозили на родину, несли крутыми звериными тропами, рискуя собственной жизнью на каждом шагу, и предавали священной земле предков. И вот древний неписаный закон должен быть нарушен. Что же будет, когда вместо пятерых в Тбилиси вернутся четверо и в Местиа вместо троих — двое?..

В какой-то миг явственно услышал я звуки траур­ного песнопения... Мороз прошел по коже, я содрог­нулся...

— Да, удивительна наша жизнь...— повторил Михо. Я   очнулся.   Опомнился   и   устыдился   собственной слабости.  Пока дышу, надо бороться и действовать, двигаться, сопротивляться.

— Ты это о чем? — спросил я Михо.

— Она преподносит тебе тысячу сюрпризов, чинит тебе тысячу совершенно неожиданных препятствий, и ты никогда не угадаешь, когда и что будет. Помнишь, как я упал в Энгури и обещал ловушку на дроздов тому, кто меня оттуда вытащит? Сколько мы смеялись потом... Но тебе-то я ничего не обещал, ничего не сулил, почему ты меня не бросаешь, почему не отстаешь от меня?

— Замолчи, понимаешь, замолчи, глупости ты гово­ришь!..

...Таких, как ты, со свечой искать — не найти, о горе нам!..

Из рода отцов и дедов славного, горе нам, горе!

Из рода отважного Габлиани, горе нам, горе! — причитали в глубине мачуби женщины в черных одеж­дах. Причитали, царапали ногтями щеки свои, плакали, окружив широким кольцом ложе, покрытое саваном. Но пусто было оно...

— Что ты говоришь, тебе не стыдно? — повторяю я.

На его лице — чуть заметная горькая улыбка. Он уставился на снег и не собирается подниматься. В его улыбке я читаю: «Все равно я не смогу дожить до земли. Какой же смысл имеет все остальное? Зачем ты столько мучаешься, зачем...»

Я обнял его за талию, заставил подняться. Потом как можно ловчее и крепче ухватил его, и мы двинулись в путь. Черепашьим шагом продвигаемся по подъему к Западной вершине. Кто бы мог подумать, что этот изматывающий километровый гребень мне придется проходить вторично? Кто мог подумать, что пятеро обес­силевших, больных людей, подавленных скорбью о по­гибшем товарище, будут вынуждены расходовать пос­ледние силы на преодоление этого гребня?..

Вскоре и остальные нагнали нас.

Когда мы все вместе, идти как-то легче. Правда, мы не можем помогать друг другу, но тем не менее. На середине подъема я чувствую, что мне становится труд­но дышать. Надо отдохнуть. А вдруг Михо не захочет потом встать? Что делать, сейчас выхода нет, я должен отдохнуть. Этот проклятый гребень никак не кончается. Интересно все-таки, сколько же еще нам осталось?

Минуты отдыха проносились с молниеносной быстротой. Мы полной грудью вдыхали ледяной воздух Тянь-Шаня. Тело предавалось блаженному покою. Но увы, на снегу нельзя лежать долго — это блаженство чревато роковыми последствиями. О, как отяжелело тело! Надо во что бы то ни стало преодолеть эту тя­жесть, во что бы то ни стало побороть проклятое иску­шение валяться на снегу... надо, надо!..

Михо растянулся на снегу и, прикрыв глаза, твер­дит одно и то же:

— Оставь меня в покое, прошу тебя, оставь меня в покое!..

Темно-каштановая борода, которой он оброс, под­черкивает бледность продолговатого лица, странно удлинившегося от худобы. Нос совершенно красный, видимо, отморожен. Он глубоко дышит. Порой вместе со вздохом из груди его вырывается тихий стон. Его фигура с раскинутыми в обе стороны руками чернеет на белом снегу, точно крест. Черный крест на белом гребне За­падной вершины...

...Крест вечного упокоения...

— Чего ты ко мне пристал? Оставь меня в покое!..— тоном человека, которому надоедают, кричит на меня Михо, вернее, почти шепотом выговаривает эти слова.

— Если ты не будешь меня слушаться, знай, я снимусь с верёвки и брошусь в пропасть.

Он открывает глаза, смотрит наменя с испугом и, словно боксер, очнувшийся после нокаута, медленно, тяжело поднимается. Страх за меня, за мою жизнь заставляет его подняться.

Потом дело пошло немного лучше. Правда, через каждые три-четыре шага мы падали в снег и отдыхали, но все равно мы продвигались вперед. Не знаю, как дол­го мы шли до вершины, но в конце концов поднялись на неё и начали спуск. Спускаться было легче, намного легче. И Михо почувствовал себя лучше.

Вот наконец внизу показалась палатка вспомога­тельной группы. Они встречали нас. Наверное, и пере­считали, и поняли все: один... два... три... четыре... пять... а шестой? Где же шестой? — недоумевают внизу товарищи. Вот кто-то нервно расхаживает перед палат­ками. И другие засуетились, бегают туда-сюда... Вид лагеря приводит нас в какой-то экстаз. Начинает мере­щиться вода... пылающий костер... Языки пламени взвиваются кверху, осыпаются искрами. Мы протягиваем руки к огню, греем их... Увы, это лишь игра вообра­жения!.. Лагерь далеко от нас, очень далеко внизу, как на дне глубочайшей пропасти...