Иван Кулаев - Под счастливой звездой

Такое радостное благодушие продолжалось до отхода армий Колчака в глубокий тыл, в Забайкалье; тогда наши харбинские богачи побросали свои товары на произвол судьбы и вывезли в Харбин нажитые капиталы в сибирских кредитных рублях, которые с падением власти Колчака потеряли всякую ценность, и вновь испеченные миллионеры лопнули, как мыльные пузыри.

Бывали и такие случаи. Иркутские углепромышленники объединились в конце войны, в 1917 или 1918 году, и сумели все свои копи продать Всероссийскому Временному правительству за 72 миллиона рублей. Один из этих углепромышленников, Петр Карпович Щелкунов, получил, по разверстке, за свои копи 20 миллионов рублей. Если бы он перевел эти деньги в иены, то был бы навсегда обеспеченным человеком: за иену платили тогда еще 3–4 рубля. Но Петру Карповичу, как и многим другим в то время, казалось, что ниже этого курса русский рубль не спустится, и он решил ждать повышения курса… и не так давно умер в Харбине, почти на положении нищего.

Подобного рода случаев было немало.

Мой компаньон по мукомольному делу в Харбине, Митрофан Григорьевич Бликанов, по ликвидации этого дела имел 6 миллионов рублей, совместно со мной заработанных на мукомольном деле. Я уговаривал его купить, хотя бы на часть его капитала, какую-либо иностранную валюту или приобрести для себя лично дом, но он не слушал моих уговоров, будучи уверен, что русская валюта снова войдет в свой нормальный курс. И в результате мне пришлось похоронить его за свой счет, затем три года содержать его жену и калеку-сына.

Вот как судьба играла людьми в то время!

Кстати, сообщу я здесь и о следующем случае.

Читая в одной из харбинских газет объявления, я за последние годы стал часто встречать там уведомления о том, что судебным приставом Негиревичем продается с публичного торга такое-то и такое-то имущество несостоятельного должника Крола. А ведь Крол тоже не так давно имел капитал в 3 или 4 миллиона, и мне даже памятны те обстоятельства при которых он их нажил.

Это было в те годы, когда в России стало обнаруживаться бестоварье. Крол достал где-то восемь или десять станков для литья стеариновых свечей и обратился ко мне с предложением вступить с ним в компанию и открыть в Харбине завод стеариновых свечей. Я не принял его предложения. Тогда он попросил меня выписать для него лично из Лондона партию парафина и стеарина для выделки свечей. Условия его в этом случае были таковы: парафин и стеарин приходят в мои склады в Харбине, откуда Крол по мере надобности будет брать эти материалы и переделывать их в свечи, кои обязывается сдавать обратно в мой склад. Для продажи свечей он должен был брать их из склада, против оплаты. За свой риск и на затраченный капитал я должен был получить по рублю с пуда. Условия были приемлемы для меня, и я выписал для Крола из Англии, через Русско-Азиатский банк, партию стеарина и парафина в 100 тысяч пудов — это было более чем на миллион рублей. Стоил тогда парафин, с доставкой на Харбин, кажется, по 11 рублей с пуда; переработка его, с накладными расходами, обходилась в один рубль. Итого, пуд свечей самому Кролу стоил 12 рублей, а продавал он свечи на сибирском, уральском и других рынках по цене не дешевле 30 или 35 рублей за пуд. Значит, на первой операции он должен был заработать не менее полутора миллионов рублей, затратив на основанное им дело, самое большее, 3 или 4 тысячи. Потом Крол стал продолжать свою работу в том же духе и, в общем, в течение года заработал до 3 миллионов рублей.

Я не ставлю Кролу в упрек быстроту его обогащения: оно создалось вполне законным путем. Просто конъюнктура рынка и обстоятельства времени были использованы ловким, смышленым человеком. Почему он прогорел и стал несостоятельным должником, я не знаю. Возможно, что и его также подвело доверие к русской валюте.

Выше я описал, как однажды судьба позволила мне выйти живым из опасной передряги с буйствовавшими солдатами в 1905 году, на станции Маньчжурия.

В жизни моей бывало немало опасных случаев разного рода, и об одном из них, самом серьезном, я расскажу теперь своим читателям.

Это было в конце 70-х годов прошлого столетия, когда мне было всего двадцать лет. Мне нужно было выехать из Красноярска на свой медеплавильный завод. Попасть на него можно было двумя путями: или по реке Енисею, или же дорогой через город Ачинск. Ехать по последнему пути, на перекладных почтовых кибитках, мне не захотелось, и я решил совершить свое путешествие по Енисею. Была уже осень, и я стал ждать, когда установится по Енисею санный путь. Обычно река вставала в последних числах октября, а в начале ноября уже устанавливалась по ней санная дорога, по обеим сторонам которой ставились, близко одна к другой, вехи из хвойных деревьев.

В эту осень Енисей встал тоже в октябре, но в ноябре произошла оттепель, лед плохо окреп, и вех долго не ставили. Мне же надо было спешно выезжать на завод. Я навел справки — мне сказали, что тяжелые обозы и почта еще не ходят, а крестьяне налегке переезжают из деревни в деревню. На основании этих сведений я решил поехать по реке, не ожидая установки на ней вех.

Была у меня легкая зимняя ирбитская повозка, внутри плотно обитая толстым серым сукном и имевшая кожаный замет на суконной подкладке. На этой повозке я и выехал из Красноярска. Внутри повозки я разложил свои дорожные вещи, а также несколько шуб и меховых пальто, заказанных мне служащими завода.

Дорога от Красноярска до первого большого села Минусинского уезда, на расстоянии 150 верст, проходила сплошной тайгой; река пролегала здесь среди гор с отвесными скалами. Местность была очень красива, но непригодна, по своей суровости, для земледелия. Маленькие деревушки располагались по реке на расстоянии примерно 30 верст одна от другой. Жители их занимались зимой только извозом и ямщиной — перевозкой пассажиров по вольному найму: почтовых лошадей на этом переезде не было.

Мне довольно часто приходилось ездить по этому пути, и потому в деревнях у меня везде были знакомые ямщики, которые дорожили мной, как пассажиром, частенько обращавшимся к их услугам.

Приехав из Красноярска во вторую или третью деревушку, по названию, кажется, Ашарову — это было уже часов в двенадцать ночи, — я заехал к одному знакомому крестьянину и стал заказывать лошадей на следующий перегон. Крестьянин уговаривал меня переночевать у него и отправиться дальше днем. По его словам, ехать ночью было опасно, тем более что вехи по реке еще не были поставлены; легко было попасть ночью в наледь, то есть в наплыв поверх льда воды из речушек, втекавших в Енисей и еще не замерзших. Такие наледи бывали иногда в аршин глубиною. Крепок ли был лед на самом Енисее, об этом мой крестьянин не думал и ничего не говорил. Очевидно, считал, что крепок.