Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков
Время в лагере тянулось томительно, скучно и однообразно. Мы очень уставали, мало спали, много выпивали, ничего не читали, болтали всякий вздор и ждали, как школьники, воскресенья, чтобы поехать в Петербург, освежиться и помыться. Было жаркое лето, но мы его не воспринимали так, как это бывает в настоящей деревне. Да и кругом была такая убогая природа, крестьяне были какие-то не настоящие. Может быть, это еще от того, что я не видел у них пахотную землю, а только чахлые приусадебные огороды.
Офицеры тоже скучали. Организованное и узаконенное безделье томило их. У нас было мало женатых офицеров, да и жены все, кроме Н.Е. Барановской, оставались в городе. Поскольку молодежь тянулась к женскому обществу, у Барановской было постоянное с6орище офицеров, и, проходя мимо их дома, всегда можно было слышать громкий смех, визг, веселые и всякие дураческие выкрики на русском и французском языках.
В нашей батарее было девять офицеров. Женатые были: командир Эристов, жена (рожденная Малама) – довольно привлекательная молодая дама, в которую Эристов был влюблен. Потом старший офицер Огарёв (жена – рожденная герцогиня Сасо-Руфо) и поручик Дмитрий Гершельман 1-й. Я мало имел дела с капитанами Огаревым и Роттом, а больше с младшими офицерами: тремя Гершельманами – Юрием, Сергеем и Александром, а также с Б.В. Латур де Бернгардом. Юрий Гершельман был известный спортсмен. Он много скакал. В обращении довольно надменен, сдержан и замкнут. Я думаю, что сдержанность его происходила от того, что он не чувствовал под собой крепкой материальной опоры. Конечно, лишь деньги дают свободу в обращении, смелость и «развязность». После смерти его отца, бывшего Московского генерал-губернатора, мать Юрия стала получать довольно скромную пенсию, и сыновья, чтобы служить в конной артиллерии, должны были сжиматься до крайности. Я уже писал о том, что Сергей Гершельман в офицерском собрании не пил другого вина, кроме водки, и только самыми маленькими ликерными рюмками.
Все они держали себя с нами вполне официально и отчужденно. Вне служебного времени мы с ними не встречались. Кстати, никаких дежурств в лагере мы не несли и посещали только строевые занятия. Самым строгим начальником был Эристов. В нем играла кавказская кровь. Он шумел, горячился, иногда взрывался от бешенства, но солдат не бил. У него, конечно, были любимцы. В благодушном настроении он мог, как Наполеон, в виде особой награды потрепать солдата за ухо или похлопать ласково по щеке. Он хорошо знал службу. Окончил артиллерийскую академию и прекрасно стрелял, что мы увидели на войне.
Капитан Ротт 2-й мне запомнился больше как красивый офицер, посещающий всякие светские увеселения. Его можно было встретить всюду – и в театрах, и на скачках, и на балах, и на скетинг-ринге. Чаще всего он сопровождал одну молодую даму, про которую в свете говорили, что она «очень интересная дама, но у нее неприятный Ротт». Может быть, такая его оценка была вызвана тем, что держался он всегда немного надменно, смотря на окружающих с некоторым презрением. Позднее я понял, что это была лишь усвоенная им поза, не соответствующая его внутреннему душевному содержанию.
Моим командиром взвода был поручик Борис Владимирович Латур де Бернгард. Его отец, генерал, носил только одну фамилию – Бернгард. Но сыну это показалось мало. Он раскопал какие-то фальшивые документы, съездил во Францию и выяснил, что имеет право присоединить к Бернгарду прозвище – «де Латур», что значит буквально: «из башни» или «из замка».
Его отец, старый генерал-артиллерист, был известен тем, что очень старался выглядеть моложе, красил волосы, румянился и пудрился. Говорили о его повышенной эротической доминанте. У него было два сына: Борис и Георгий, чиновник министерства иностранных дел. Среди «золотой молодежи» у Георгия была совершенно определенная скандальная репутация, что не мешало ему быть хорошо принятым в обществе.
Латур был любим солдатами. Отношения у него с ними были вполне дружеские, вполне человеческие. Мягкий в обращении, он никогда не повышал голоса и не кричал на солдат. Всегда крайне сдержанный, хотя иногда казалось, что эта сдержанность дается ему не легко. Свою нервозность он умел крепко держать в руках.
Пришел он в батарею из Пажеского корпуса, и к строевой службе относился безразлично. Был постоянным ходатаем перед начальством по всем солдатским нуждам. На всякие проступки солдат и отступления от правил службы смотрел более, чем снисходительно. Говорили в шутку, что когда поручик Латур дежурит по бригаде, то караульный начальник, все дежурные и дневальные могут спать спокойно. Он их никогда не будил. Он был худощавый, высокий брюнет с довольно красивым лицом. Подстриженные усики по-английски, как их тогда носили, скрывали его коварные усмешки и язвительные улыбки. Манера говорить у него была такая, как будто он только по необходимости говорит нужные в данном случае слова, а сам думает что-то совсем другое. Он был склонен к хорошему, тонкому юмору, и, как мне кажется, был не глуп. Но все свои качества он старался тщательно скрывать из соображений хорошего тона или светской осторожности. У Бориса Латура был еще брат, чиновник министерства иностранных дел.
Мои отношения с Латуром были несколько своеобразные. Случайно я узнал один факт из его биографии, который он хотел от всех скрыть. Латур знал, что мне это известно. Конечно, я никому и никогда не говорил об этом. Но, разговаривая со мной, он как-то тревожно смотрел мне в глаза, как бы спрашивая: «Будешь молчать или нет?». Я же всем своим видом старался дать ему понять, что не собираюсь ничего разглашать и причинять ему неприятности. Тем не менее, мне кажется, он не вполне был уверен во мне, и все время опасался меня. Думаю, что от этого он не сделал ничего для того, чтобы я, будучи позднее произведен в офицеры, остался служить в батарее. Он был слишком эгоист и светский карьерист, чтобы из чувства самосохранения не желать видеть меня возможно дальше от Петербурга и гвардейской конной артиллерии. Он был типичный представитель петербургского светского общества. Холодный, эгоистичный, озабоченный только своим личным успехом в этом обществе. Но все ему можно простить, все грехи и слабости, за теплое, дружеское, по-настоящему глубоко человечное отношение к солдатам.
И вот, наконец, дошла очередь писать и про нашего вахмистра, подпрапорщика Бочкарева. Он по своему служебному значению стоял сразу же после командира батареи. Это был бравый красавец, высокого, кавалергардского роста, с моложавым лицом, с изысканными манерами
