Любовь и пепел - Пола Маклейн
Глава 33
Все лето стояла невыносимая жара, гроза то бушевала, то стихала, а наши манго созревали и исчезали в ночи, уносимые бог знает каким животным. Мы обменивались страницами и хвалили идеи друг друга, все было именно так, как я мечтала. Его книга была моей, а моя — его, и я никак не могла поверить в то, что не чувствую себя одинокой, возможно, впервые в жизни.
Каждый вечер, после рабочего дня, мы играли в теннис на свежевыкрашенном корте, даже если еще держалась дневная жара (это помогало выводить с потом токсичные мысли), а затем плавали, пока не начинали болеть плечи. И по крайней мере раз в неделю мы выпускали пар в Гаване, устраиваясь у стойки бара «Флоридита» на стульях, которые, казалось, всегда ждали нас, зарезервированные с помощью невидимых табличек. После напряженного рабочего дня было замечательно оказаться в городе, увидеться с друзьями и просто отдохнуть. Нам нравились все эти маленькие магазинчики и кафе, старые тетушки, отдыхающие на скамейках в халатах и плетеных шляпках. Мы любили и мальчишек в белых футболках, с гладкими темными волосами и развязной походкой, иногда курящих, иногда смеющихся, полных молодости и ищущих неприятностей.
В сумерках с тростниковых полей слетались огромные стаи лессоний, они темными тучами закрывали небо, пока не рассаживались среди лавровых деревьев на Пласа-де-Армас. Их помет окрашивал все, что собиралось под деревьями в течение дня: окурки сигарет и жженые спички, клочки бумаги и фантики, и даже чье-то брошенное белье. Каждое утро старухи приходили со своими соломенными метлами и, сгорбившись, терпеливо, квадрат за квадратом, все вычищали.
Мы любили гулять в Старой Гаване по улице Прадо: мимо танцевальных клубов, откуда неслись томные звуки танго; уличных хулиганов; запаха рома и глухих ударов барабанов бата. Мы часто прогуливались по Малекону и однажды вечером пришли в небольшой и почти пустой парк, где в тусклом свете во что-то играла группа мужчин. Участники стояли лицом к стене и с удивительной точностью били по ней маленьким кожаным мячиком, мяч отлетал, и они, быстро наклоняясь и поворачиваясь, так что было почти невозможно уловить движение их ног, отбивали мяч. Складывалось впечатление, что они угадывали шаги друг друга или исполняли разученный танец.
— Это пелота, — объяснил Эрнест. — Баскская игра. Я уже видел, как в нее играют в Сан-Себастьяне. Вообще-то, это чертовски здорово. Кажется, это самая быстрая игра в мире.
— Давай останемся ненадолго. Это выглядит очень красиво.
Так и было. Игроки почти бесшумно бегали по глине, раскинув руки, словно летали. Может, они действительно умели летать.
Мы сидели на скамейке и следили за игрой. Как я поняла, в ней было несколько команд и различные способы использовать стену: нужно было отбить мяч так, чтобы усложнить задачу другим игрокам. Но они двигались так быстро, что мне удавалось фокусироваться только на белых рубашках, молниеносных движениях рук, которым снова и снова удавалось отбивать мяч, и на ногах игроков, которые перемещались в темноте со скоростью пантеры.
Когда наконец стемнело и игра закончилась. Эрнест завел разговор с игроками. Их было шестеро, все разного роста и возраста, хотя, по-моему, они были моложе его и, благодаря сложной игре, выглядели здоровыми и подтянутыми. Вскоре мы узнали, что это баски и что они прибыли в Гавану, когда Франко взял Бильбао. Они сражались бок о бок в лоялистских бригадах и, когда Испания начала проигрывать, отправились сюда.
Баски жили в изгнании, я сразу это поняла и почувствовала с ними некое родство. Мы с Эрнестом тоже были изгнанниками, хотя и выбрали это место сами. Они же выбирать не могли.
— Наверное, вы очень скучаете по дому? — спросила я.
— Франко отнял у Испании все хорошее, что у нее было, — ответил один из игроков. — Как можно скучать по чему-то, чего больше просто не существует? — Парень был немного выше остальных, с густой копной очень черных волос и круглым лицом, каким-то чудом не тронутым возрастом и невзгодами. Его звали Франсиско Ибарлусия, но он разрешил называть его Пакета.
— А как ваши семьи?
— Мы стараемся не говорить о прошлом, — сказал другой парень, Хуан. — Теперь мы семья. — Он казался очень юным, лет двадцати пяти, с тонкими чертами лица и густыми черными ресницами.
Мы рассказали им немного о нашем пребывании в Испании. Они знали других журналистов, живших также, как и мы, и писавших об Испанской республике, поэтому ребята довольно быстро поняли нас, а мы — их. На темной улице Эрнест махнул рукой в сторону ближайшей гостиницы:
— Идем выпьем все вместе.
— Нет, пойдем с нами, — предложил Пакете. — Сегодня день рождения Феликса. — Он указал на красивого молодого человека с близко посаженными черными плазами и прекрасным орлиным носом. — Грех не отметить.
— А я стараюсь не грешить, — весело сказал Эрнест, и мы последовали за ребятами в маленький домик на улице Кампанарио, где они жили все вместе, судя по дюжине башмаков, сложенных у двери. Там было очень уютно и хорошо — как раз так, как любил Эрнест. Люди живут просто, у них есть все необходимое. Ставное — они есть друг у друга.
Позади дома была небольшая веранда со скамейками, где мы сидели в мерцающем свете свечей, ожидая, пока наши новые знакомые принесут оплетенные соломой бочонки с насыщенным красным вином. У этих бочонков были ручки, за которые можно было зацепиться пальцем и пить, опираясь самой емкостью на согнутую руку; Они проделывали это одним легким, заученным движением, да еще и не пролив ни капли.
Эрнест уже знал этот метод и даже успел усовершенствовать, как я могла заметить. Еще они принесли пачаран — самодельный напиток со сложным вкусом смеси ежевики, кофе и корицы, который мы передавали по кругу, разливая по глоточку в наши чашки. Мне он так понравился, что я опомниться не успела, как уже была пьяна в стельку. Баски пели печальные песни, их голоса то повышались, то понижались, то сливались в унисон, то резко замолкали, а потом кто-нибудь один брал чистые, звонкие ноты.
Феликс, которого все звали Эрмуа, по-моему, пел лучше всех. Когда я попыталась его похвалить, он лишь пожал плечами и сказал: «Нормально, нормально». Но мне показалось, что его плечи приподнялись, а глаза дали понять, что он знает про свой дар, далеко
