Лада Акимова - Загадочная Шмыга

В ее облике и манерах ничто не выдает артистку, которой знакомы слава и успех. Закончился спектакль, закрылся занавес, отгремели овации, она сняла в своей грим-уборной театральный костюм и грим, надела очки, вышла через служебный вход на улицу — и уже через некоторое время занялась обычными повседневными делами. А блеск и шик своих героинь оставила в стенах театра. Она не путает сцену и повседневную жизнь.

Иногда доходит до смешного. Люди не из театрального мира, пришедшие в театр со служебного входа по своим делам, желая увидеть ее «в жизни», говорят: «Покажите мне вашу прославленную Шмыгу» — и с этим возгласом порой проходят мимо нее. Она только радуется этому обстоятельству. Как и тому, что на улицах ее узнают очень редко.

— Зайдешь в магазин, так не дай бог, чтобы узнали, — не раз хохотала она. — А то какая-нибудь экзальтированная дамочка воскликнет: «Ой, Татьяна Ивановна, да вы бы без очереди…» Я тут же подхватываюсь — и пулей из этого магазина.

Не любит она и светскую жизнь. Предпочитает уединение в собственном доме. Ее очень редко можно встретить на различного рода банкетах и презентациях. Она собирает гостей у себя дома. Сюда очень любят приходить друзья — а они у нее замечательные, настоящие. Люди, с которыми она прошла через десятилетия. Причем в основном они не актеры — врачи, учителя, физики.

Так что же объединяет с Джулией? Многое. И это многое называется — Театр!

Она сделала свою Джулию. Безумно талантливую, тонкую, колкую, ироничную, трогательную, смешную, где-то нелепую, но неистово служащую лишь одному — Его Величеству Театру, пусть даже в ущерб собственной жизни. Ведь в наше время актеры служат театру не менее истово, чем в прошлые века.

Ее Джулия не была грубой, а уж тем более вульгарной, как это написано у Моэма. Свое знаменитое «черт побери!» она произносила не только с настоящим опереточным шиком, но и с необычайной тонкостью и особым женским шармом.

С таким же настоящим опереточным шиком, необычайной тонкостью и особым женским шармом она играла свой роман с молоденьким клерком. Ведь Джулия — женщина умная и все прекрасно понимает: и что происходит, и чем закончится ее столь страстное увлечение, которое со стороны выглядит несколько нелепо.

С каким лукавством и шармом истинной женщины она исполняла одну из своих любимых арий:

Когда мне стукнет шестьдесят,Мне все на свете будет можно!Я пива свежего напьюсьЗа все не выпитое мною,Потом большой прием устроюИ никому не улыбнусь!Пускай мне это не простят!А мне плевать! Плевать на ссоры.

Но ведь шестьдесят будет еще так не скоро… И именно поэтому ей еще рано прощаться с театром. Да и не простится она с ним никогда — сколько бы лет ей ни было. Потому что театр для нее — это:

«Мир, где радость и боль. И дается нам роль в нем навсегда!»

Так было и так будет всегда! Для нее, во всяком случае.

«Ну так что ж, Джулия! — беря ее за руку, восклицает в финале Джимми — тот самый антрепренер, который и сделал из нее великую актрису Англии. — Значит, завтра все заново?»

Все сначала, с нуля,

— его мысль продолжает Майкл, —

Поднимается занавес, бахромою пыля,И на суд и расправу ожидающих лицПо закону и праву мы идем из кулис.

Стоящие на сцене актеры подхватывают финальные слова:

Благословен во веки веков,Дарящий нам жизнь и любовь,Благословен щедрый во всемТеатр — наш дом, благословен!

Финал этого спектакля стал гимном театру. Единственному месту, где и есть настоящая жизнь.

Ведь еще старик Шекспир сказал, что «весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры». И кто, как не ее Джулия, прекрасно об этом знает. Это не она притворяется в повседневной жизни, а те, кто возле нее. Это они — простые смертные — играют кто в политиков, кто в любителей старины, кто в удачливых предпринимателей. Сколько лет прошло с тех пор, как Моэм написал свой самый знаменитый роман. И что изменилось? Ровным счетом ничего — как люди играли в обычной жизни, притворялись друг перед другом, устраивали театр, так и теперь играют, притворяются и устраивают театр. И лишь актеры, закончив спектакль, снимают свои костюмы, смывают грим — и, выходя из стен театра, превращаются в обыкновенных людей, которые завтра вновь выйдут на сцену и станут обольстительницами, стервами, героями-любовниками, комиками, трагиками…

И зрители в зале понимали это. И плакали вместе с ней — сама не желая того, финал она играла «на разрыв аорты». Так уж у нее получалось. А иначе она не могла.

Многие восприняли новую постановку чуть ли не в штыки. Что только не пришлось ей услышать и прочитать в прессе. И что мюзикл весьма далек от романа Моэма, и что в нем появилось множество сомнительных острот, которые еще чуть-чуть — и приблизятся к пошлости. И что актеры на ее фоне выглядят бледновато. Но жизнь уже давно научила ее не обращать внимания на подобные уколы. Хотя иногда так и хотелось сказать: «А вы попробуйте сами». Но она не отвечала, просто выходила на сцену и играла свою любимую Джулию Ламберт. Играла для тех, кто пришел в зрительный зал. А он на протяжении шести лет, что шел спектакль, всегда был полон.

За шесть лет декорации обветшали, играть в них с каждым разом становилось все опаснее, чтобы сделать новые, нужны были деньги, которых в театре не нашлось. В тот день, когда объявили о том, что спектакль снимается с репертуара, ей на миг показалось, что у нее остановилось сердце. И вот в тот вечер ее Джулия Ламберт прощалась с театром по-настоящему. Многие зрители подумали, что сама Татьяна Шмыга прощается с театром, — настолько пронзительна была она в финале. Слезы помимо ее воли лились из глаз. И она никак не могла их остановить. В гримерной, где она, опустошенная, долго сидела после спектакля, ей впервые пришла в голову мысль: «А что со мной будет, если с репертуара снимут «Катрин», а за ней и «Джейн», премьеру которой сыграла не так давно. Ведь для меня это равносильно смерти».

Из ступора ее вывел пришедший в гримерную муж. Он, как всегда бывало в таких случаях, сидел в машине и ждал ее выхода из служебного входа театра. Она не выходила очень долго, и он, начав волноваться за жену, поднялся к ней в гримерную.

— Толя, — плакала она, — ты пойми, из меня как будто вынули часть моей души.

Танечка! Я все понимаю. Поговорим об этом дома. Пойдем. Возле служебного входа стоит толпа, все ждут тебя. Боюсь, как бы они не разнесли театр, — последнее он произнес со смехом.