Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

В два часа Шарль Роке из французской охраны открывает все камеры и кричит: «Перчатки и носки на столе».

Мы несколько недель обходились без них, а сегодня они, заштопанные, прибыли из женской тюрьмы. Все роются в куче. Француз с укором смотрит на меня, потому что я все еще сижу на своей койке. «Идите за своими вещами. Иначе вам ничего не достанется». В ответ на вопрос англичанина по фамилии Лонг Ширах объясняет, наверное, в сотый раз: «Я же говорил вам. Гесс и Шпеер не помечают свои носки. Просто не хотят. А мы все, конечно же, ставим метки. Я даже вышиваю на них свой номер».

Когда все расходятся по камерам, я иду к столу. Ни одного носка. Очевидно, Гесс снова делал запасы. В прошлом месяце в его камере нашли двадцать пар.

5 февраля 1949 года. Дни тянутся монотонно, не задерживаясь в памяти. Сегодня десять диких гусей пролетали по моему маленькому кусочку неба. Первые признаки весны. На сирени набухают почки.

Несколько недель назад Казалис дал мне «Послание к римлянам» Карла Барта. Барт всему дает четкую характеристику. Мне это нравится. Я так понимаю его: христианские заповеди являются в буквальном смысле бесконечными ценностями, к которым даже святой может только приблизиться. Никому не дано оставаться безгрешным. Каждый человек неизбежно совершает грех. Но должен признаться, на нескольких страницах я с трудом улавливал мысль Барта. После сегодняшней службы я сказал Казалису, что вера кажется мне похожей на огромную горную гряду. Она манит издалека, но когда ты пытаешься забраться на вершину, ты натыкаешься на ущелья, вертикальные склоны и протяженные ледники. Многим скалолазам приходится повернуть назад; некоторые гибнут; но почти никто не добирается до вершины. Тем не менее, с высоты, по всей видимости, открывается восхитительно прекрасная и ясная панорама мира.

14 февраля 1949 года. С разрешения директоров Нейрат разбил сад на квадраты и выделил каждому из нас свой участок. Размер надела зависит от нашего желания работать. В этом решении есть свои преимущества, так как раньше трудолюбивым работникам приходилось работать за лентяев.

Жена не может приехать на свидание из-за блокады. Благодаря ходатайству Казалиса, сегодня меня навестил мой двоюродный брат Хильдебрехт Хоммель, преподаватель Берлинской духовной семинарии. Я волновался из-за этого первого личного свидания в Шпандау. За моей спиной сидели американский, английский, французский и русский охранники. Еще один представитель союзников сидел в углу и делал пометки в блокноте по ходу нашего разговора. И еще один сержант, француз, сопровождал Хильдебрехта. От посетителя меня отделяли две проволочные решетки с мелкими отверстиями, установленные всего в десяти сантиметрах друг от друга, поэтому мы с трудом различали лица друг друга. Мой двоюродный брат, которого я никогда раньше не видел, производил приятное впечатление. Напряжение исчезло. Что бы подумал наш общий предок, старый граф Паппенгейм, наследный маршал Священной Римской империи германской нации, если бы увидел своих потомков в этой ситуации?

15 февраля 1949 года. Странный приступ приподнятого настроения. Когда Ширах спросил меня, для чего все эти банки с белой краской, я ответил:

— А ты не знаешь? Директора приказали побелить угольный подвал. Так им проще будет проверять, в чистоте ли содержатся брикеты. С ума сойти!

— Неужели это возможно? — с недоверием спросил Ширах и в возмущении бросился рассказывать новость Пизу и Дакерману.

Сегодня, разбрасывая удобрение в саду, я подсчитал, что, пока хожу туда и обратно, я покрываю расстояние между девятью и десятью километрами. Тренировка для будущих походов в горы. Только вместо рюкзака — тачка.

18 февраля 1949 года. Мне приснилась долгая прогулка в лесу на северном берегу Хафельских озер, хотя там нет никаких лесов. Большие лиственные деревья напомнили мне, что до войны по моей инициативе начали восстанавливать лесные массивы Грюнвальда, вырубленные во времена Фридриха Великого. Там посадили вечнозеленые растения, и мне недавно сказали, что за прошедшие годы десятки тысяч молоденьких деревьев превратились в леса — один из немногих сохранившихся следов моей деятельности. Если через сто лет Грюнвальд и вправду станет зеленым, в этом будет и моя заслуга.

Устав от ходьбы, во сне я пожалел, что у меня нет велосипеда, и он тотчас появился. Теперь я качу по дорожкам, на низшей передаче поднимаюсь по склонам холмов. Наконец я выезжаю на широкую аллею, одну из тех, что я проектировал для Грюнвальда: со временем он стал бы больше Булонского леса, здесь разместились бы рестораны, конюшни верховых лошадей, игровые площадки и сады скульптур. Внезапно я съезжаю с аллеи на тропинку, ведущую на вершину холма, откуда открывается фантастический вид на Хафельские озера с их поросшими деревьями островками. Во сне перед моими глазами проплывают романтические пейзажи, напоминающие некоторые картины из моей коллекции: я вижу пинии и кипарисы, на островках среди деревьев проглядывают белые храмы, а с краю полукругом стоят белесые скульптуры.

Вечер. С шести часов, когда дверь в мою камеру закрылась, пытаюсь по памяти восстановить свои проекты некоторых частей Грюнвальда. Планировалось превратить его в парк отдыха для простых людей. На эту идею меня вдохновила поездка в 1937 году на Всемирную выставку в Париж, для которой я спроектировал немецкий павильон. Французские друзья отвезли меня в Булонский лес, и я был очарован чередованием лесных массивов, прекрасно спланированных ландшафтов, лужаек и искусственных озер, соединенных дивными извилистыми дорожками. Я сравнивал это великолепие с нашим Грюнвальдом, с его скудной растительностью и песчаными тропками. В том же году я побывал в Италии вместе с женой и Магдой Геббельс и еще больше загорелся идеей проектирования ландшафтов. В Риме мы познакомились с садами Пинчо и виллы д’Эсте. Идея сразу пришлась по вкусу Гитлеру, которого никогда не привлекала резкая красота прусских ландшафтов. Но Геббельс, гауляйтер Берлина, был против проекта — сама идея казалась ему слишком феодальной для такого пролетарского города, как Берлин. С незапамятных времен, подчеркнул он, берлинцы привыкли всей семьей по воскресеньям выезжать «за город», а не в какой-то аристократический парк. Но, как всегда, решения принимал Гитлер. Уже через год мы начали прореживать рощи и вместо сосен посадили лиственные деревья. Геббельс, кстати, был неправ. Мы вовсе не собирались превращать этот огромный лесной массив протяженностью несколько квадратных километров в обычный парк. Мы лишь хотели придать ему разнообразие, облагородить его вкраплениями садовой культуры. Увидев Рим и Париж, а также парки Сан-Суси, Шёнбрунна и многих провинциальных городов Германии, меня поразила особая красота скульптур на фоне первозданной природы. Мои чувства совпадали с настойчивым призывом Гитлера освободить скульптуру из застенков музейных залов. Он утверждал, что первым за долгое время вернул скульптуру на ее законное место в городах, на площадях и бульварах. После архитектуры он больше всего любил скульптуру. Вокруг рейхсканцелярии стояли классические и современные скульптуры. Ему нравилось посещать мастерские скульпторов, чтобы лишний раз получить подтверждение развития творчества в его эпоху.