Лев Копелев - Хранить вечно

Наши сзади переговаривались.

– Гляди, как своего солдата уважает… Так у них положено, мертвому почет, а живому в морду.

Бехлер, шедший рядом с капитаном, сказал:

– Эти немецкие солдаты убиты немецкими пулями… час тому назад… Из вашего форта обстреляли колонну пленных…

– Ужасно!… Шреклих!… Шреклих!… Я не хотел этого. Я не давал таких приказаний.

– Но стреляли ваши солдаты. Немцы стреляли в немцев. Вы видите сами, к чему вы пришли. Национальный комитет «Свободная Германия» предостерегал.

Подполковник вышел к нам навстречу. Он успел надеть китель с золочеными погонами – значит, и в боях возил с собой – и выглядел очень важно.

Я выскочил вперед, щелкнул каблуками, вытянулся изо всех сил и отрапортовал зычно, чтобы слышали все наши и поляки, какое торжественное событие происходит:

– Товарищ подполковник, комендант форта капитан Финдайзен просит разрешения доложить вам свою просьбу!

Финдайзен сопел, выпятив грудь, рука у каски ладонью наружу.

Подполковник помедлил, а потом, пожав мне руку, словно мы только сейчас увиделись, подмигнул и шепнул:

– А как, ему-то руку подать? Я тоже шепотом:

– Пока нет. Зовите в дом. Он сказал громко:

– Прошу господина капитана пройти ко мне.

Мы чинно вошли в подъезд; на лестнице густо толпились жильцы, женщины шикали на мальчишек, свисавших с перил.

В гостиной адвоката полевые телефоны стояли рядом с подносом, на котором пани хозяйка успела приготовить кофе и вазочку с «тястечками». Все расселись. Финдайзен сел, не снимая и не расстегивая шинели, и заговорил торопливо, по красным скулам текли тоненькие слезинки.

– Немецкий офицер… присяга… Железная заповедь долга… Честь офицерского сословия… приказ важнее жизни, военное счастье изменчиво… речь не обо мне… Понимаю… верю в великодушие русского командования… Великодушие украшает победителя… Я не смею капитулировать без разрешения старшего начальника, генерал-майора Фрике… Он командир дивизии и комендант всей крепости Грауденц… Я испросил разрешения… По радио мне запрещено… Прошу перемирия. Пока я разъясню генералу обстановку. Я надеюсь убедить. Прошу двенадцать часов на размышления.

Переводя, я от себя добавил скороговоркой: «Не поддавайтесь… раз сам пришел, значит готов… Дайте не больше часа».

Подполковник слушал, прихлебывая кофе. Он держался вежливо, сдержанно и явно был очень доволен происходящим. Он впервые принимал вражеского парламентера. Да еще такого здоровенного, мордатого и… плачущего.

– Скажите ему, что я не могу согласиться на долгую отсрочку. Он как боевой офицер должен сам понимать… У меня тоже приказ. Наши войска наступают по всему фронту. Не могу же я остановить одну свою часть.

Финдайзен, уже не скрываясь, хлюпал носом, утирался перчаткой, концом бинта.

– Я очень прошу… я умоляю… хотя бы до вечера… только до вечера… я взываю к великодушию… Я объясню генералу безнадежность положения.

– Спросите его, а если генерал не примет его объяснений и прикажет продолжать сопротивление, что он тогда будет делать?

– Тогда я капитулирую. Я разъясню генералу. Сначала попрошу разрешения, потом доложу, что не могу иначе, и капитулирую.

– Зачем вам столько времени на уговоры? Ваш генерал в казармах, в полукилометре от вас. У вас же прямая связь.

– Он может приказать мне прийти, доложить ему лично…

Переводя, я добавил:

– Не уступайте. Если так, то генерал скорее всего арестует его за трусость и назначит взамен другого.

Подполковник медленно поднялся, мы все вскочили. Он картинно выпрямился и сказал:

– Даю два часа отсрочки на размышление. Сверим часы: по московскому времени шестнадцать часов тридцать минут, значит, поихнему – четырнадцать часов тридцать. Буду ждать до восемнадцати тридцати по московскому. А потом открываем огонь всех систем на уничтожение. Штурм и никакой пощады.

Я переводил, стараясь произносить каждое слово возможно более грозно, чтобы оно дошло до пьяного. Он стоял навытяжку, пошатываясь, козырял и плакал:

– Так точно! Яволь!

Бехлер, молчавший все время, заговорил негромко, но очень твердо.

– Оба парламентера пойдут с вами, капитан, и вы отвечаете за их безопасность жизнью и честью.

– Яволь!

В заключение я спросил:

– Итак, вы даете слово офицера, что будете соблюдать наше соглашение?

– Яволь! Слово!

Тогда я протянул ему руку. Подполковник, замполит и Бехлер тоже пожали ему руку. Он каждый раз щелкал каблуками, отрывисто кланялся и продолжал плакать, не утирая слез.

Мы с Бехлером, комбат, в распоряжение которого мы теперь перешли, его адъютант и несколько солдат проводили Финдайзена, его ординарца и обоих парламентеров с госпитальным флагом до баррикады.

Подполковник в ответ на упрек, что он дал Финдайзену много времени, весело отмахнулся:

– Так у меня же ни одной пушки нет. Еще только полевые минометы начали подтягивать, ведь настоящих мостов через канал нет. Грожусь: беспощадный огонь из всех систем, а где мои системы? Славны бубны за горами. Вот часа через два подтянут самоходки – мне генерал твердо пообещал две батареи, тогда разговор будет другой, тогда, пожалуйста, даю десять минут на размышление, а потом, четыре сбоку – ваших нет.

Мы навестили Галину в госпитале. Там был полный порядок. Непочилович за это время успел созвать нечто вроде совещания польских политических деятелей. В этом районе он обнаружил двух или трех членов ППС[20] и еще нескольких «очень антифашистски настроенных интеллигентов». С их помощью он подбирал рекрутов для милиции, вооружал их немецкими винтовками. В соседней квартире срочно шили бело-красные нарукавные повязки, мне казалось, что их должно хватить на целый город.

Командир полка пригласил нас к обеду. Непочилович привел немолодого пана, остроносого, с седыми тонкими усиками. На бледной лысине тщательно начесанные тонкие волосы поблескивали черненым серебром. Непочилович торжественно представил его как стойкого антифашиста, лидера ППС северной Польши.

Командир полка и замполит держались несколько чопорно, стесненные сложностью дипломатической миссии. Как следует обращаться с представителем союзной страны, если он в то же время лидер чужой партии, о которой с детства известно, что она националфашистская?… Непочилович ораторствовал по-русски и по-польски. Я ему кое-как вторил. Наш гость старался незаметно разглаживать морщинистые складки на черном сюртуке, должно быть, некогда парадном. Он был, видимо, очень голоден, судорожно глотал, однако сдерживался, ел неторопливо, пил, осторожно прихлебывая. За весь обед выпил рюмки две коньяка, но все же раскраснелся, вспотел мелкой-мелкой росой, стал улыбаться и разговорился: