Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер
Иные, желая добра, говорят мне: «Зачем ты так упорно возвращаешься туда, где вы были счастливы вместе? Зачем продолжаешь жить в той же квартире, полной ее присутствия, среди шкафов, набитых ее бельем, ее вещами, с ее ванной, где еще валяются в беспорядке ее туалетные принадлежности?» Зачем? Да потому, что это она здесь у себя дома, это я живу у нее. И куда, собственно, я могу уйти? Укройся я в японской глубинке или в Северной Корее, я все равно поминутно буду твердить себе, что она этого не видит, этого не ощущает, этого не касается. На кой смотреть, нюхать, трогать, если ее нет рядом, чтобы сказать мне, что красиво, что хорошо пахнет, что приятно на ощупь.
И даже если я сошлю себя в местный отель или в дальнюю меблирашку, все равно буду жалеть, что я там без тебя. Красный уровень опасности! В моей ручке нет больше чернил, она капает слезами, но я еще могу вывести на чистом листе «Я люблю тебя, мой ангел» симпатическими чернилами.
Этой ночью мне снился сон. Я шел по улице Лондона, рядом со мной женщина — надеюсь, что это была ты, — мы шли бок о бок, молча, прижавшись друг к другу, будто укрывались под одним плащом от дождя. Мы не держались за руки, но твоя рука сжимала, ласково, но крепко, мою штучку. Я очень удивился, обнаружив это. Моя птичка тоже удивилась и начала толстеть и даже удлиняться, надо же, ведь теперь, даже чтобы просто выпрямить ее, нужно вооружиться щипчиками.
Птичка трепетала под нажатием твоей руки. Теперь можно было не сомневаться — это была твоя рука, я узнал ее, узнал ее нежность, нежность твоей ладони и твои ласковые пальчики. Тут я проснулся. Поспешно потрогал ее, и да, птичка вновь обрела краски, как раньше, до эпизода с простатой, однако не потолстела и даже не выросла.
Этот сон вернул меня почти на пятьдесят пять лет назад, сразу после смерти Нади. Мы сбежали из Парижа в Лондон, где тогда никого не знали, и ходили целыми днями, молча, бок о бок, под дождем и пасмурным небом. Мы ходили по восемь, по десять часов в день и ели черт знает что. Помню, как я поглощал карри, невесть из чего сделанное, такое горькое, что ты сочла его несъедобным. Я съел его до последней капли, настолько моя горечь подходила к его вкусу. Ночевали мы в отеле, где, когда шел дождь — а он шел! — хозяин ставил в наш номер тазы, чтобы нам было комфортнее. Там, в Лондоне, я почувствовал, что одно-единственное слово, произнесенное мной и неверно истолкованное тобой, может разлучить нас навсегда. Думаю, что и ты думала о том же. Поэтому мы оба молчали, из любви.
Вернувшись в Париж, мы зажили нашей прежней жизнью, но при этом с одной целью: почаще жить как все. Через пять лет родилась Ольга.
Умереть в 2019-м
Умереть в 2019-м мы никогда не собирались, ни ты, ни я, не верили и не надеялись, настолько у нас обоих не укладывалось в голове, что мы доживем до 2000-го. Умирая в восемьдесят лет, в девяносто, в сто и даже больше, уходит не старик или старушка, нет, это ребенок, которым он был, девушка, молодой человек, молодая женщина. Ни к чему говорить старикам: «Вам восемьдесят лет, вы прожили долгую и счастливую жизнь, ваше время кончилось, дедуля, бабуля…» Нет, говорите им о детях, которыми они были, об их юности, о взрослой жизни. Ты была девочкой двенадцати, двенадцати с половиной лет или даже постарше, в свободной зоне, на школьных фотографиях эта девочка, казалось, вобрала в свои глаза весь свет на свете.
Да, ты была этой девочкой, я ее не знал, но знаю о ней все истории, все анекдоты тех лет, прожитых семьей в свободной зоне. Знаю и парижскую историю о маленькой девочке, которая поцеловала маленького мальчика, уезжавшего в Соединенные Штаты или в Израиль. Маленький мальчик неожиданно засунул язык ей в рот, и я так и чувствую, как ты чуть не умерла и как побежала полоскать рот марсельским мылом. И другую историю об этой маленькой девочке десяти-одиннадцати лет, как она ходила со своей мамой к портнихе Ольге, и та увеличивала или уменьшала декольте, пришивала рукава-буфы, чтобы мама была еще красивее в своем платье, в котором собиралась на бал вязальщиков. Я знаю каждый жест, знаю все о девушке, которая любила танцевать, петь и целоваться в губы с кем попало. Я знаю о ней все, я любил ее до безумия, еще не зная ее. Я знаю и о той молодой женщине, что пинала меня ногой под столиками кафе в Сен-Жермен, дразнила меня, полагаю, о той, что хотела доказать свою силу, о той, с которой мы дрались на ночных улицах; о той, что выталкивала меня из постели с утра пораньше, чтобы остаться хоть на секунду одной в кровати, на этом супружеском ложе, а кончалось тем, что я сам ее выталкивал, потому что тоже хотел понежиться один, сладко потягиваясь; о той, что плакала в три ручья, потому что все слишком прекрасно, и хохотала как сумасшедшая, потому что все слишком безобразно, о той, что танцевала по поводу и без повода и пела во всех регистрах, о той, что сводила меня с ума, о той, что любила меня, несмотря ни на что.
Я стою по щиколотку в воде и смотрю на Жанну в надувном круге, а она плавает, прыгает, приплясывает и поет. Она счастлива, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь и даже смеюсь, я внезапно тоже счастлив. А потом я вдруг думаю, что ты больше не увидишь ее, больше никогда, не увидишь, как она растет, как расцветает. Какого черта я еще делаю на этом пляже? Какого черта?
Боль, боль прогоняет малейшее дуновение радости, но эта боль мне дорога, если и она вдруг исчезнет,
