Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том III - Виктор Холенко
Утром я еле-еле сумел подняться и понял, что надо срочно и несмотря ни на что выгребаться домой – здесь мне никто не поможет. С великим трудом заставил себя кое-как собраться: взял с собой только свою одежду, благо её было совсем немного, и пишущую машинку – как-никак, а вещь казённая. И отправился в путь, оставив ключи от квартиры консьержке. Преодолевая отупляющую слабость, с горем пополам доехал до станции Угольная, там пересел в полупустую в воскресное утро электричку, а во Владивостоке уже добрался потихоньку до парома, отправляющегося от Корабельной набережной в Славянку. Всю дорогу через Амурский залив ни разу не спустился в кубрик и не зашёл в салон, так и простоял на палубе, опершись на поручни фальшборта: не хватало воздуха, и я боялся, что в помещении меня вообще развезёт. Ну а дома я уже попал в спасительные руки Ирины Васильевны, а утром кое-как и опять же только с её помощью и с большой температурой по-прежнему добрёл по крутому склону сопки до райбольницы, где главврач без лишних разговоров уложил меня сразу на койку в палату: правостороннее воспаление лёгких! Я только успел сказать Ильке, чтобы она позвонила Бобыкину и рассказала ему о случившемся, и тут же отключился.
Выписался из больницы через месяц, но ещё несколько недель меня продержали на амбулаторном режиме. Правда, как только я оказался дома, то сразу же сам позвонил Бобыкину и тут же от него получил пилюлю: видно, он из звонка Ильки ничего не понял тогда или вообще о нём забыл, и поэтому обвинил меня в том, что я пропал неизвестно куда, мол, самовольно устроил себе отпуск перед Новым годом или увлёкся собственным писательством. Вот тебе и награда, друг, за несколько месяцев поистине каторжной работы! Ведь хотелось как лучше, надеялся сделать хороший задел на будущее… Одним словом, эти его обвинения меня крепко задели, я обиделся и наговорил ему в ответ тоже немало неласковых слов, предварительно, правда, объяснив сложившуюся ситуацию. А уже перед самым Новым годом, когда более или менее окреп от болезни, поехал сам в редакцию с закрытым врачами больничным листом, полностью меня реабилитирующим от незаслуженных обвинений, и с заявлением об увольнении по собственному желанию. Конечно, погорячился, но уж очень сильно обиделся я тогда на своих коллег из такой большой и серьёзной вроде бы газеты…
8
Вот с такого душевного потрясения, по сути, и начался мой так называемый творческий отпуск. Да и не отпуск это был на самом деле, а всего лишь своеобразное отлучение от повседневного журналистского и редакторского труда. Остался среди зимы без работы, да и искать её не хотелось – такое было настроение отвратительное. Но и сидеть на шее у жены тоже не дело – зарплата у неё, бухгалтера типографии, совсем невелика. Поговорил с Сашей Олеском, с директором типографии Валентиной Ивановной Зориной, они и придумали для меня новую должность: взяли в кочегарку типографии, работающую в автономном режиме, третьим кочегаром – мол, двоим стало трудно по суткам дежурить. Утешили деликатно: на три месяца всего, до конца отопительного сезона, то бишь, а там уж наверняка что-нибудь и высветится.
Согласился: а что делать? Времена не выбирают, в них живут и умирают… И вот 24 часа в пыльной и грязной котельной, рядом с кучкой мелкого угля у двери, который днём надо натаскать с улицы, чтобы хватило на всю смену, в конце дня почистить топки, а потом остывающую золу и шлак вынести теми же вёдрами во двор. И всю ночь в полглаза дремать, не забывая подбрасывать в топки уголь, и следить за давлением воды в трубах. А уголь дрянной и очень зольный, горит плохо, пока его в топке кочергой не поворошишь. И куришь до одурения всю ночь, борясь со сном. Перед утром снова надо почистить топки и вынести золу и шлак во двор.
Сдашь в восемь утра смену и домой придешь уже совсем никакой. Весь первый день после смены ходишь по дому как дурной: голова гудит, спать хочется, а не спится, еда в рот не лезет. И ни одной путной мысли в отупевших мозгах. Только на следующий день заставляешь себя сесть за пишущую машинку и начинаешь марать бумагу, а к вечеру, как и жаловался когда-то знаменитый Флобер, и в самом деле, как и он горемычный, зачёркиваешь то, что написал за день. А потом вдруг озаряет тебя мысль удивительная: как же книги-то у него в конце концов получались, да такие знаменитые, как «Госпожа Бовари», например, да и другие не менее известные? И уже начинаешь подозревать, что ему в процессе их написания, наверное, не приходилось всё же работать в какой-нибудь подобной парижской кочегарке…
Нас было трое кочегаров, дежурили по суткам, а двое суток отдыхали. После смены сутки отсыпаешься и занимаешься неотложными домашними делами, вторые сутки, пока Алёнка в садике, Андрюшка в школе, а мама Илька на работе, можно вволю постучать на пишущей машинке и наполнить корзинку под столом скомканными машинописными листами. Это сейчас, если сидишь за умницей компьютером, можешь в момент стереть неудачную фразу или абзац и тут же написать на освободившемся месте страницы новый вариант текста, а тогда, сами понимаете, каждая отпечатанная страница порой превращалась в неудобоваримую мазню из забивок текста и исправлений авторучкой. Благо в бумаге дефицита не было, ведь в типографии я по-прежнему был своим человеком, как и в редакции тоже, ко мне всё так же относились как к действующему редактору, будто я и не оставлял эту должность.
Кстати и местные власти, партийные и советские, совсем не изменили ко мне прежнего доброжелательного отношения, хотя и исключили из состава партийного бюро и районного комитета партии. Так что, на первый взгляд, вроде бы складывалась относительно благоприятная обстановка для моей задуманной творческой работы.
И всё же у меня за ту «творческую» зиму ничего путного так и не получилось, кроме нескольких десятков, исчёрканных мною же поправками
