Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Может быть, вам кажется, что у вас есть какая-то идея, вокруг которой, как на стержне, наматывается клубок экспериментов? В таком случае вы обманываете себя, потому что вам не дано ни лица, ни сердца. Вы — охотник на людей. И только.
Горячий мир чувств, та жизнь, ради которой существуют другие люди и ради которой единственно стоит жить, пройдет мимо вас. Пока они кажутся вам смешными, все эти человеческие увлечения, порывы, страдания, ошибки, любовь. Но однажды вы поймете свою нищету и захотите стать таким, как все. Тогда вы сорвете с себя все маски, все-все, и убедитесь, что под ними ничего нет.
Вас ожидает ужасная расплата, граф де Пэреньи!
Я глядел на бледный профиль и молчал. У наших ног сурово и мощно гремел прибой. Над головами тяжело клубились темные тучи.
— И все-таки, зная все это, я чувствую влечение к вам. Борюсь с собой и страдаю. Почему? Зачем все это?
Она повернулась ко мне, ожидая ответа.
Покорно и преданно смотрел я в серьезные глаза, незаметно протягивая к ней руки. Сначала целомудренно, потом нагло.
— Почему я не могу отхлестать вас?! Она подняла хлыст, другой рукой схватила меня за волосы.
Я засмеялся и сжал объятия.
— Уберите руки!
Глухое:
— Умоляю вас… это жестоко…
Хлыст опустился, и задрожали губы.
— Что вы со мной делаете?..
Она склоняла голову все ниже и ниже, пока золотые кудри не упали на мою грудь.
И мне уже скучно вспоминать дальше. Э-э, была бы крепкая грудь, а золотые кудри всегда найдутся! Жаль, что сегодня не удастся встретиться с ней: ведь свидание назначено. Проклятье!
Мысли перенеслись на бегство в тумане, на безумную ночь в подземной западне. Подвернулась какая-то женщина. Спасла меня. Заслонила собой. Какая? Не помню. Силюсь вновь почувствовать страх смерти и торжество победы. Напрасно: это уже позади золотые кудри одной и костыли другой. Это умерло.
Молодость жестока, она не оглядывается назад. Мне тридцать лет, я силен и смел и способен смотреть только вперед. Пламенно верю в конечное торжество свободы, которая может быть только миром, перестроенным по-новому, и за это грядущее совершенство завтрашней и чужой жизни я радостно и гордо готов сегодня отдать свою. Эта великая вера движет меня сквозь пламя и годы, она искупит во мне все временное и оставит вечное: в общей сокровищнице будущего счастья останется нечто, добытое и мною, человеком без лица и сердца, которого сегодняшние люди не поймут никогда, но завтрашние назовут мучеником и героем и поднимут, как знамя. Не верю в поражение и смерть — их нет и не будет, я бессмертен и пришел в этот мир, чтобы победить его. Мир — мой. Я не обнимаю его, но крепко держу за горло. Вон там, внизу, он расстилается, как цветная дорожка: Кройдон в Лондоне, Асуги в Токио, Лэйк-Херст в Нью-Йорке; все аэропорты мира открыты моей золотой птице, которая рвется на восток, навстречу восходящему солнцу!
Вперед!
Только вперед!
Бесконечно вперед!
— Это все? — сердито спросил Степан.
— Все?
— В таком случае протестую. Ты не договорил, и конец у тебя получился куцый и неясный. Ты мастер обрывать рассказ в самом напряженном месте действия, но здесь не сумел: обрезал главное.
— А именно?
— Ты говоришь «Вперед», а нужно «Вперед, в советскую тюрьму!» Не «Бесконечно вперед», а точнее «На медленную смерть в сибирские лагеря!» Так-то, браток! Вертеть задом теперь нечего выкладывай все начистоту! Вы делали подлости и жестокости, и жизнь жестоко посмеялась над вами: вы наказаны пониманием ненужности ваших злодеяний! Худшего наказания и быть не может: из героев попасть в дураки…
Я опустил голову. Потом сказал:
— Ладно. Мой рассказ не развлекательная болтовня «про шпионов». Я ставил себе три цели: показать грязь, геройство и бессмысленность нашей работы в подполье. Я намеренно не досказал очевидного. Ты меня дополнил. Вижу, что ты меня понял. А это главное.
Каждый день нужно было выносить несколько параш, но никто не желал делать этого — лежавшие у двери притворялись спящими. Наша троица вынесла их раз, потом два, три, четыре раза, и в конце концов стрелки, отворив двери, сразу же приказывали нам браться за дело. Мы стали парашютистами. Тяжелые бочки мы таскали по двое, третий отдыхал. Раз я потащил бочку вместе с Собачьими Глазами.
— Смотри, тайга редеет. Делается ниже. Заметил? Мы уже далеко на севере! — прошептал он уголками губ, исподлобья разглядывая проплывающие мимо берега.
— Не вертухаться! — заорали стрелки. — Не смотреть по сторонам!
В этот момент мы как раз переваливали тяжелую парашу через борт. И вдруг мой напарник потерял равновесие и полетел вниз. Стрелок, стоявший рядом с наганом в руке, выстрелил ему в спину на лету. Когда тот шлепнулся в воду, от волнения я отпустил бочку и она упала рядом. Человек и параша, кровь и дерьмо смешались в одно целое и поплыли большим мутным пятном по синей воде Енисея. Меня затолкали внутрь зала, но я успел заметить, как два матроса прыгнули за борт со спасательными кругами в руках. Позднее стрелки пришли за вещами упавшего и стали нас спрашивать об обстоятельствах падения. Попутно один из них передал мне банку варенья от Бисена в подарок и как знак, что Собачьи Глаза в стационаре, а не в морге.
Через день новое происшествие: уголовники, содержащиеся в каком-то небольшом помещении, ночью сумели выскользнуть за борт. Удачно бежало двадцать человек, а двадцать первый ушибся при падении в воду, стал тонуть и закричал: «Спасайте! Караул! На помощь!» Караван остановили, одни стрелки вели огонь по беглецам, а другие прыгнули в лодки и раньше пловцов добрались до берега. Все выплывшие были доставлены обратно под замок, а невыплывших понесло дальше, в океан: они освободились досрочно, но неудачно.
Тайга кончилась. По берегам потянулась низкая поросль. Стало холодно. Вынося парашу, мы с Медведевым видели только бурую низкую топь, бесконечную, уходящую вдаль, да тяжелое черно-серое небо. Брызги дождя стали ледяными.
Север… Скоро конец нашему пути…
На девятый день после обеда двери открыли, и сквозь пелену дождя мы увидели берег, беспорядочно разбросанные дома, бараки, склады, низкую дощатую пристань, к которой швартовалась наша плавучая тюрьма. Пять музыкантов в черных бушлатах стояло на мокрых досках, скрючившись от холода, и угощало этап веселым маршем: это Но-рильлаг приветствовал пополнение. Сквозь ровное гудение дождя доносились рычание толстой медной трубы и глухие удары барабана: «Ух-ух-ух! Пук-пук-пук!»
Мы были почти дома.
Торопливая санобработка, мойка в холодной бане и тревожный сон. Наутро солнце, прохладный ветерок. Низенькие маленькие платформы узкоколейки. И вот мы движемся по безжизненной тундре — через болото, среди низких голых холмов, меж облезлых кустов и мокрых камней. Дышать трудно. Сыро. Холодно. Рваными клочьями по безрадостной равнине ползет туман.
