Вилем Балинт - Жизнь в родной земле

Каково же было мое приятное в этом «разочарование» при первой же встрече с людьми «оттуда»!

Пришли мы с супругой к ним, не предупреждая, совершенно неожиданно, в будний день. Встретили нас очень приветливо, — так, как когда-то у нас в станицах встречали гостей. Жена хозяина-возвращенца месила как раз босыми ногами глину для непаленого кирпича. Сам хозяин оправлял повредившуюся от старости стену своей хатенки. Во дворе играли детишки, шумно лепеча по русски.

За минуту сидели мы уже в комнате. Бедная обстановка: две постели, три стула, стол, лавка, кой-какая посуда — это все их имущество. — Наше имущество, — заявил мне, чуть ли не с гордостью, подсоветский человек, — имущество, как видите, пока что очень скудное, но за то это уже наша неотъемлемая, законом охраняемая, собственность…

Пока я сидел, осматривался и разговаривал с хозяином, стол был заполнен угощениями.

Мне даже было как-то неловко, чувствовал, что, вероятно, дают на стол последнее. Фактически они находились в положении, мало лучшем, нежели мы, после великого исхода с Родины.

Есть у него в селе богатые братья, родители еще живы, но все они никак не могут понять, как это человек — жил там 22 года и вернулся домой без копейки денег, почти в чем мать родила, да еще кучу детей привез и жену иностранку. «Лентяй, босяк» — думают. Первый месяц помогали, а потом… живи, как хочешь. Хатенку он получил от матери — девяностолетней, еще бодрой старушки.

— Неужели люди там еще не разучились быть гостеприимными, — обращаюсь непроизвольно к бедняку-хозяину, будучи приятно удивлен нашим традиционным старым гостеприимством.

— Что вы! что вы! На эту хорошую, чисто — русскую черту, даже большевики не имели никакого влияния. Знаете, здесь люди, большинство, живут очень и очень богато, сытно, в жизненных благах утопают, здесь ужасное изобилие всего, но что касается их гостеприимства — далеко им до совсем бедных материально советских людей.

Там каждый считает своим долгом гостя погостить. Если даже сам абсолютно ничего не имеет и уже с голода пухнет, — подаст на стол кипяченую воду, за неимением сахара, соль…

Нет, нет… в этом отношении меня люди там иногда просто поражали.

Наконец, имею возможность ближе познакомиться и с хозяйкой, которая приглашает нас к столу.

Типичное доброе лицо хохлушки. Голубые глаза, черные брови, светлые волосы делают ее миловидной и симпатичной. Намечающиеся легкие линии преждевременных морщин у рта и глаз, — очевидные следы «счастливой» советской жизни.

— Как вам нравится у нас за границей? — задаю вопрос.

— Совсем мне здесь не нравится. Всего здесь в изобилии, все что хотите можете купить, и когда угодно, лишь бы были деньги. Нет здесь той беды, какую нам суждено было пережить и видеть… Но люди, люди здесь все чужие и совсем никудышные. Не с кем и слово промолвить. Это меня ужасно гнетет — не могу привыкнуть, тем более, чувствую неприязнь ко мне здешних людей, особенно женщин. Очень рада знакомству с вами — с нашими людьми. А то, знаете, я даже думала — вот умру здесь и не встречу своей родной живой души.

Я перевожу разговор о жизни в Советской России. Но сделал это я, пожалуй, несколько преждевременно, ибо как только я заговорил о Советской России — разговорчивость хозяйки исчезла. По-видимому в этот момент непроизвольно в ней проснулась, годами выработанная, привычка, так свойственная подсоветским людям, быть осторожной в своих словах. Стала почему то мало и коротко говорить, неохотно отвечала на задаваемые вопросы… Грустным и тихим голосом говорила о своем детстве. Родители ее были крестьяне-земледельцы с Украины. Жили зажиточно. Старую жизнь помнит смутно, ибо во время революции ей было всего лишь семь лет.

Когда было ей семь лет, умерли родители, брата старшего кто-то расстрелял, не понял я — кто, — не то красные, не то белые. С малых лет ей уже пришлось с младшей сестренкой жить и работать по чужим людям. Радости в детстве она не знала. Была «неизвестной жертвой» великой, жестокой и кровавой российской революции. По-видимому, под влиянием воспоминаний о собственной нелегкой жизни, во время рассказа из глаз потекли ручьем слезы…

Не могу не отметить и следующий интересный факт. Жена подсоветского человека, во время первого нашего посещения, в разговоре о жизни в СССР сообщала нам почти исключительно благоприятные для Советов сведения. По ее первоначальным рассказам жизнь там была уж не так тяжела. Так она сначала говорила безусловно по инерции, — под влиянием глубоко укоренившейся психологии еще «там», автоматически, из-за боязни попасть в ГПУ, все советское хвалить. Иначе не могу объяснить. Это мое мнение подтверждает и то, что ее несколько раз муж перебивал словами.

— Да, Шура, что ты за чушь порешь, — говори правду так, как оно там есть, не бойся — это тебе не Совдепия…

И действительно, при следующих встречах, когда мы ближе и больше познакомились, Александра Петровна говорила совершенно другое, аналогичное тому, что рассказывал ее муж. Бывало иногда, что рассказы мужа она дополняла, поправляла, о некоторых эпизодах, о которых муж, по всей видимости, забыл, она напоминала. Одним словом, своими устами потом она откровенно передавала сокровенные — под семью замками — действительные чувства и мысли советских работниц.

Положение женщин, по ее словам, невероятно тяжелое, мало того совершенно невыносимое. Женщины там работают абсолютно по всех отраслях, включительно до самых тяжелых даже для мужчины работ, наравне с мужчинами. «Раскрепощение» женщины подобно каторге. Мужчины имеют выходной день. Женщины фактически не имеют его, особенно замужние, те принуждены хуже, чем машины — беспрерывно, без отдыха работать: в выходной день каждая женщина нормально стирает, зашивает разорвавшуюся одежду, варит, если есть из чего на целую неделю, и делает другие необходимые домашние работы накопившиеся в течении рабочих дней.

— Нет ничего удивительного, — говорит Александра Петровна, что женщины и СССР, как всеобщее явление, питают смертельную ненависть к советской власти. Это явление в советской жизни имеет большее значение. Не говорю о простых гражданах в СССР, почти в каждой чисто-коммунистической семье существует «семейная» оппозиция в лице жены. Редко бывает так, что жена коммуниста политически думает в унисон своему мужу. Как нормальное явление — всегда жена находится в резкой оппозиции политическим идеям мужа. Никакие доводы мужа не помогают. Эта консервативность женского населения СССР психологически бескомпромиссно отсудила коммунистическое правительство на умирание. Против этого не поможет ни что…