Леон Островер - Ипполит Мышкин

Трогательная забота чужих людей удивила Авдотью Терентьевну: она не понимала, чем вызван этот взрыв сердечной теплоты к ее сыну. Она не знала, что речь на суде ее Ипполита вихрем пронеслась по России, она не знала, что слова ее сына стали программой для тысяч юношей и девушек, решивших посвятить себя народному делу, она не знала, что после 1878 года жандармы находили речь Мышкина почти при всех обысках, она не знала, что смелое выступление ее сына встретило горячий отклик в самых широких массах…

Мышкин произнес свою речь в годы революционного подъема, когда вся честная Россия живо откликалась на каждое смелое слово. В те годы поведение подсудимого на суде имело такое же общественное значение, а часто даже и несравненно большее, чем сама его деятельность.

Обо всем этом не знала и не догадывалась Авдотья Терентьевна.

— Пожалуйте на свидание!

Авдотья Терентьевна, нагруженная пакетами, свертками и цветами, последовала за надзирателем.

Загремели замки, застучали засовы.

Авдотью Терентьевну ввели в просторную и светлую комнату. У стола сидел офицер. Немного поодаль— круглый столик и два мягких кресла.

— Кладите все на стол, — предложил. офицер.

Авдотья Терентьевна положила на стол цветы, пакеты, свертки и недоуменно взглянула на офицера. Он разворачивал свертки, открывал пакеты и даже заглядывал внутрь цветов…

Откуда-то сверху послышались шаги… Ближе, ближе…

Авдотья Терентьевна рванулась вперед, но, когда дверь распахнулась и показалось бледное, одутловатое лицо Ипполита, она, словно пригвожденная к полу, не смогла двинуться с места.

— Мама!

Авдотья Терентьевна уронила на пол сумку, обняла сына и долго, не выпуская из объятий, смотрела в его лицо.

Офицер, стараясь ступать бесшумно, подобрал сумку, положил ее на столик.

— Сыночек…

Много вопросов хотел Ипполит Никитич задать своей матери, первому родному человеку за многие годы неволи, но все вопросы улетучились. В объятиях матери к нему вдруг вернулось ощущение свободы, той полной свободы, когда небо, птицы, люди — все кажется естественным. Он ощутил во рту вкус щей, которые мать только что достала из печи, он слышал терпкий запах свежевыстиранного белья… Ему было радостно, и не той внезапной радостью, что иногда беспричинно налетает на человека и беспричинно же отлетает, — ему было радостно, как в далеком детстве, когда, вдоволь наигравшись, он засыпал под материнскую сказку. Все отступило: тюрьмы, кандалы, он вернулся к истокам счастья — тихого, ласкового и такого безмятежного, что сердце замирает от умиления.

— Время истекает, — мягко напомнил офицер.

Авдотья Терентьевна заторопилась. Она говорила быстро, захлебываясь и бодро. О том, что она здорова, что Григорий по-прежнему служит в кондукторах…

Ипполит Никитич вырвался из сладкого забытья и стал прислушиваться к стремительной речи матери.

Он ждал, когда же мать дойдет до самого главного, до того, что его угнетало, что делало его несчастнейшим среди несчастных…

— Свидание кончилось, — тихо заявил офицер.

Авдотья Терентьевна засуетилась:

— Сыночек, я послезавтра опять приду. Мне разрешили свидания три раза в неделю. Послезавтра опять приду. Ты мне только скажи, чего бы ты хотел…

— Ничего мне не надо.

— Свидание кончилось.

Авдотья Терентьевна обняла сына; целовала в губы, глаза. И эти порывистые ласки болью отозвались в сердце Мышкина: почему она уходит, ничего не сказав о самом важном?

— Что с Фрузей?!

— С Фрузиночкой? — спросила она удивленно. — Ничего не знаю, сыночек, ничего не знаю… Послезавтра опять приду, авось что-нибудь узнаю, тогда поговорим, сыночек… — Спотыкаясь, пошла она к двери, обернулась, показала улыбающееся лицо и… исчезла.

Авдотья Терентьевна действительно не знала, что с Фрузей.

Ипполит Никитич опустился на стул. Подозрение перешло в уверенность: с Фрузей приключилась беда!

Мать знает и не решилась сказать!

— Не огорчайтесь, господин Мышкин, — сказал офицер участливо. — Все утрясется.

Смысл слов не дошел до сознания Мышкина, он поднялся и неуверенными шагами направился к двери.

В коридоре нагнал его Петр Алексеев — этот деятельный и всегда бодрый крепыш был взволнован.

— Слышал, Мышкин? Царя убили.

Это сообщение сразу вывело Мышкина из оцепенения.

— Когда?

— Вчера. Бомбой его разорвало. И зря! Мышкин! Ведь зря!

Мышкин почему-то рассердился:

— Тебе Александра жаль?! — И сразу же успокоился. — Пойми, Алексеев, не в Александре дело. Одного подлеца заменит другой. Но сколько хороших людей погибнет из-за подлеца Александра? А разве мы так богаты, чтобы тратить на мерзавцев свои лучшие силы?

— Ты что, мне лекцию читаешь?! — оборвал его Алексеев. — Не выслушал меня до конца и туда же с лекцией!

— А ты что хотел сказать?

— Хотел тебе сказать, что убийство это бесполезно, не нужно, ошибочно и принесет прямой вред социальной революции. Царь-то в народе еще помазанник божий, его трогать не надо было. Надо сначала убедить народ, что царь-то подлец, что не божий он помазанник, а главный палач для трудового люда, вот тогда сам народ с ним расправился бы… А ты мне про хороших людей….

И, видимо обиженный, повернулся и отошел упрямым, гулким шагом.

Петр Алексеев принадлежал к числу тех революционных народников, которые призывали народ к социальной революции. В отличие от большинства своих товарищей по борьбе Алексеев расширил понятие «народ», включив в него, а подчас и ставя на первое место, рабочий класс. Террористы же, правильно считал Петр Алексеев, не расширяют, а суживают революционное предполье, замыкаются в рамках небольшой группки.

Петр Алексеев не понимал тогда, что какая-то часть народников, разочаровавшись в прежних методах борьбы или, вернее, убедившись, что нельзя поднять крестьянство на социальную революцию, отбросила половину лозунга «Все через народ», удовлетворившись более расплывчатой, зато более емкой частью: «Все для народа» — через борьбу одиночек, сплоченных железной дисциплиной.

«Что с Фрузей?»

Фрузе повезло: ее выслали в Архангельскую губернию, в край ее детства, и в провожатые дали ей пожилого жандармского унтера — человека грузного, со скуластым лицом и добрыми глазами. В конторе тюрьмы, прежде чем расписаться «в приеме арестованной», он спросил Фрузю:

— Теплая одежонка имеется? Тулупчик, валенки, платок?

— Валенок нет, — ответила Фрузя немного растерянно: она не ждала от жандарма такой заботы.

— Не приму арестованную, ваше благородие, — ворчливо заявил он смотрителю. — Ей не к теплому морю ехать. У нас тут солнце, а там, ваше благородие, вихрит.