Виктор Кельнер - 1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Потом стало известно, что до обеда пускали всех с улицы «поглядеть». Григорий Исаев осатанел, начал высмеивать, зло вышучивать подходивших к нему добровольцев. Вот двигается к столу купецкое степенство с видом каракатицы.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — приветствует его Исаев. — Как поживаете?

Каракатица изумленно таращит глаза:

— Не помните ли, книги-то запрещенные приносил вам прятать, забыли?!!

Две курсистки, знакомые Григория, подошли вплотную к столу и лишь обменялись с ним выразительными взглядами. После рассказывали, что он среди комнаты стоял на столе,[26] утомленный, изнемогший, а к вечеру настолько плохо держался на ногах, что его два человека поддерживали под мышки, почти висящего.

Эти смотрины тянулись до полудня 3 апреля, когда в очередь пришли дворники Вознесенского участка.

3 апреля — день, оставшийся навсегда памятным для каждого русского человека: мы вошли в квартиру Исаева, с величайшей настойчивостью отыскиваемую охранкой. В одной из комнат на полу было сложено в узлы все, что необходимо требовалось унести. Мы имели адрес и пароль «от Синенькой», куда и кому сдать вещи. Взяв два больших узла, поодиночке, один за другим, вышли из квартиры. Большой двор, точно вымерший, был пуст и спокоен, улицы безжизненны, движения ни малейшего. На Захарьинской или Сергиевской улице (точно не помню), надо думать, были предупреждены, ибо на звонок дверь быстро отперла сама хозяйка. Совсем неожиданно она оказалась знакомой по курсам. Любезно, без малейшей тени смущения, приняла она вещи и нас, очень сердечно предложила отдохнуть немного. Разговор тотчас же коснулся недавно окончившегося процесса первомартовцев. Величайший восторг, изумление перед беспредельным величием поведения на суде Кибальчича, которого она знала раньше и которого сегодня будут вешать, потряс ее глубоко. Обхватив руками голову, она неудержимо горько разрыдалась. В те дни наступившей ненадолго весны город снова был сильно взбудоражен. До крайности пробужденный интерес вращался вокруг недавно окончившегося процесса первомартовцев, отдельных его лиц, участников цареубийства 1 марта. Подъем был чрезвычайный и общий, каждый, разумеется, отражал события на свой лад, как зеркала разной формы отражают предметы различно. Но и то радостно было, что событие заставило каждого думать, очнуться от долгой и глубокой летаргии, пусть даже возмущаться событием — все же это было проявлением своей совести.

На обратном пути домой, когда под влиянием всего пережитого мы медленно шли по Царскосельскому, мы внезапно заметили двигающиеся нам навстречу толпы. Народ покидал Семеновский плац. Солдаты возвращались с ухарскими песнями и бравурной музыкой. Стало все ясно. Закрыв глаза рукой, Лилочка сказала голосом жгучей тоски:

— Я хотела бы больше всего умереть вместе с ними, вон там! — указала она движением головы на Семеновский плац, место казни первомартовцев.

Третьего апреля от имени Исполнительного комитета вышла прокламация по поводу смертной казни цареубийц. В ней извещалось, между прочим, что партия будет продолжать борьбу, и все общество призывалось помочь ей в этой борьбе.

Пассивное, запуганное общество не отозвалось на этот призыв Исполнительного комитета, предоставляя партии право быть съеденной без остатка. Не поддержанная, партия своими одиночными и с каждым днем иссякающими силами кончила борьбу. Физически, разумеется, она гибла; но в этой неравной борьбе для каждого становилось ясным, что кроме царя, охранок и чиновников в России еще существует какое-то сообщество, именующее себя социально-революционной партией, и что нравственная победа осталась за ней. Последняя означала, что задачи, которые ставила партия, цели, к которым она стремилась, были верны и исторически неизбежны. Ударом своим в центр партия «Народная воля» не только на всю Россию, но и всему миру громко крикнула: «России и русскому народу нужна политическая свобода и полное раскрепощение страны!»

Как только разрушение началось, оно росло и росло с быстротой брошенного с горы камня. Кругом все падало, люди гибли, рвались бомбы, взламывались двери. Прошел март, прошел апрель, с ужасающими беспрерывными арестами самых крупных членов центра партии.

Порой наше положение начинало казаться несколько загадочным, странным: ведь большинство уже арестовано, а мы невредимы, точно завороженные. Однако всему наступает конец, наступил и наш черед. 2 мая, пообедавши, Лилочка ушла из дома. Она никогда не нарушала часа, в который все мы собирались у своего очага, но на сей раз не вернулась. Мы перебрали всякого рода правдоподобные случайности. Было уже поздно, всевозможные для ее возвращения сроки прошли — очевидно, она арестована… Жестокий сумрак спустился над нами…

Говорили после, будто ее арестовали на улице, смешав с А. В. Якимовой, но вряд ли дело произошло так. Перед самым арестом М. Н. Тригони Л. Терентьева относила ему литературу и при выходе от него была замечена шпиком, хорошо запомнившим ее фигуру и черты лица. Возможно, что она была встречена этим шпиком. Необходимо было принимать меры. Раньше всего Грачевский пошел предупредить и посоветоваться с оставшимися еще в живых, но снимавшимися уже со своих мест. Он скоро вернулся с определенным указанием немедленно бросить квартиру. Спасти типографию не представлялось возможным. Медлительный в своих движениях Грачевский начал разбирать бумаги. Все самые важные рукописи, тетради с показаниями предателей шли в портфель, остальные накопленные груды бумаг сжигались в разведенной печи. Требовалась осторожность, чтобы огненные листы не взметались из трубы на крышу и не были бы замечены пожарными. Молча, тихо, как в доме умершего, двигались мы по темным, сразу ставшим мрачными и холодными комнатам. С тоской думали о страшной потере, гибели людей, крушении так прочно налаженной машины.

В ранний час, когда обычно у нас еще никто не пробуждался, с парадного хода раздался резкий, пронзительный звонок. Грачевский, немного помешкав, сам опросил и отпер дверь, впустив младшего, всегда обслуживавшего нашу квартиру, дворника. Он был в некотором смущении, что не по поводу домашних работ, а для другого явился к нам.

— Так что, — начал он, — должен вас спросить, все ли у вас дома?

— А куда же мы денемся? — в свою очередь спросил Грачевский. — Дома, дома, вон и жена, — показал М. Ф. в открытую дверь моей комнаты, через которую меня было видно. Успокоенный дворник объяснил свое раннее посещение полученным от градоначальника приказом проверить во всех квартирах жильцов, все ли налицо.